Однако предаваться сожалениям — самое бесполезное в мире занятие. Барнаби скоро покончил с ним и задумался о Лоре Хаттон. Судя по тому как она оплакивает Джеральда Хедли, «воспылала» — это еще мягко сказано. Барнаби показалось, что она любила убитого, притом безответно, иначе откуда этот вопль души: «Да, безутешный вдовец»?
Потом она взяла себя в руки и пожалела, что невольно проговорилась, причем так сильно пожалела, что мигом выставила их. К тому же в ее словах о безутешности угадывалась не только горечь, но и сарказм. Подпитывался ли он исключительно озлоблением отвергнутой женщины? Или она знала о личной жизни Хедли что-то такое, что имела основание иронизировать над показной скорбью по умершей жене? Когда она успокоится, стоит поговорить с ней еще раз, если нужда не отпадет. Приняв решение, Барнаби вернулся в реальность и обнаружил, что они уже не едут, а летят.
— Ради бога, сержант! Вы что, хотите размазать нас обоих по гудрону?
— Дороги отличные, сэр.
Однако Трой сбавил скорость до пятидесяти пяти и воздержался от комментариев по поводу очередного несправедливого выпада начальства. Он никогда не попадал в аварии и никогда не бывал причиной аварии. Гевин сравнительно легко отучился на Высших полицейских курсах, а труднее ничего не придумаешь. Теперь Трой с удовольствием оттачивал свои водительские навыки.
Грамотно выжать сцепление, плавно переключать скорости, обеспечить свободный ход педали сцепления, отличную работу дворников, ловко проскочить, учитывать факторы риска при езде в городе — все это он умел прекрасно. Но ему не хватало терпения, и это очень мешало Трою стать тем отличным водителем, каким он себя считал.
Особенно часто терпение изменяло ему, когда он сталкивался с преувеличенной, как полагал, осторожностью шефа. Правда, чего еще ожидать от человека, который водит машину с автоматической коробкой передач? Если тут вообще уместен глагол «водить». Ты просто в ней сидишь, а она везет тебя, как старая ломовая лошадь. Трой никогда не слыхал о французе, который полагал, будто слуги вполне могут прокормить его, но если бы услышал, немедленно распознал бы в этом бездельнике владельца автомобиля с автоматической коробкой передач.
Взгляд в зеркало, сигнал, маневр — свет их фар залил указатель «Чалфонтс», и вот они уже кружили по уютным переулкам Уоррен-д’Эверси. Трой спокойно ехал, поглядывая вправо. Барнаби, с места которого открывался обзор другой стороны, первым увидел ворота. Такие же высокие и затейливые, как в Гришэм-хаусе, только гораздо более ухоженные и презентабельные. Золотую букву «М» на каждой створке окружал венок из листьев аканта. По сторонам — две колонны из песчаника, увенчанные фигурами хотя и многое претерпевших, но все еще надменных грифонов.
Переговорное устройство было удобно вмонтировано в бок ближайшей колонны. Барнаби нажал кнопку и произнес несколько слов. После сопровождаемых треском переговоров с обладателем глубокого мужественного голоса, в речи которого явственно проступал иностранный акцент, ворота распахнулись.
Въездная дорожка, довольно длинная, была ярко освещена подлинными уличными фонарями викторианской эпохи. Невысокие клумбы с цветущими зимой анютиными глазками перемежались геометрически правильными купами кустарников, стриженных в угоду регулярному стилю. Все это выглядело довольно мило, но не несло на себе отпечатка вкусов владельца. Как в общественном парке.
Архитектура дома, хотя и большого, не блистала оригинальностью. Типичный плантаторский особняк американского Старого Юга. Шесть белых колонн величественно высились над мраморными ступенями. Трой восхищенно прищелкнул языком. На Барнаби дом не произвел сильного впечатления. У него возникла ассоциация с бутафорским Парфеноном кинокомпании «Пёрл энд Дин».
Пока он искал на стене звонок, одна из дверей открылась и вышел невысокий смуглый мужчина. Он был босиком, в белых шортах, свободной рубашке с цветочным узором, на шее у него висело несколько позолоченных цепочек. Его темные вьющиеся волосы были мокры.
Трой сверкнул полицейским удостоверением и спросил:
— Мистер Дженнингс?
— Я Ставрос, дворецкий.
— Каустонский уголовный розыск. Мы хотели бы побеседовать с вашим работодателем, если можно.
Ставрос отступил и жестом пригласил их войти. Они оказались в большом круглом холле с куполообразным потолком, с которого свисала сверкающая люстра венецианского стекла.
Дворецкий пошел по коридору, оставляя за собой дорожку мокрых следов. Стены в коридоре были затянуты шелком цвета слоновой кости. Всюду висели зеркала в рамах золоченой бронзы и много картин, оригиналов, но незначительных. С потолка через равные интервалы свисали люстры, тонкие копья света, которые подрагивали и звякали, когда трое мужчин проходили под ними. Они миновали несколько дверей, потом Ставрос остановился перед зеркальной стенкой длиной около тридцати футов. Он нажал кнопку, и стена с приятным, еле слышным щелчком вдруг начала медленно складываться, как киноэкран.
Все трое шагнули в большую оранжерею с высоким сводчатым потолком из ребристой стали и тонированного яблочно-зеленого стекла. Оранжерея была полна экзотической флоры: пальм в кадках, растений с огромными мясистыми листьями и яркими, словно бы светящимися цветами размером с тарелку, бананов и ананасов, ползучих волосатых стеблей лиан толщиной с морского угря, гигантских кактусов, дивно пахнущих гирлянд из орхидей. Все это в густом, полном испарений воздухе сочилось капельками влаги.
Ставрос исчез, а Барнаби и Трой пошли дальше по изумрудной траве, такой пронзительно зеленой, что она могла быть только искусственной. Среди всего этого изобилия были обдуманно расставлены сверкающие спортивные снаряды, которые выглядывали из густой листвы, как робкие обитатели джунглей. Невидимые динамики передавали томные джазовые композиции американского трубача Герба Алперта и его «Тихуана Брасс».
Барнаби и сержант обогнули несколько высоких клумб, перешагивая (а в случае Троя — перепрыгивая) змеящиеся шланги, и наконец оказались перед стеной изящных папоротников. Откуда-то поблизости доносились ритмичные всплески. Трой отодвинул живую завесу и шагнул вперед. У него перехватило дыхание.
Длинный узкий бассейн был выложен бирюзовой плиткой, такой яркой, что вода светилась, как жидкая ляпис-лазурь. Цветы и деревья подступали вплотную к краю бассейна, так что женщина, которая в нем плавала, словно бы обреталась не в искусственно созданном интерьере, а в каком-нибудь уютном гроте на тропическом острове. Руки и ноги, покрытые медным загаром, подчеркивали белизну сплошного купальника. Она перевернулась на спину, и ее волосы медленно вытянулись вдоль лица.
Трой стоял и неотрывно смотрел на нее, точно погруженный в транс. Да, безусловно, это был Голливуд. Голливуд и Беверли-Хиллз. На худой конец Даллас, Техас. Он выдохнул наконец, и этот выдох был полон блаженства. Женщина вышла из бассейна и постояла с минуту, пока вода стекала с ее бронзовых плеч и бесконечных ног. Затем она отвернулась и пошла, при этом ее шея, запястья и лодыжки ярко вспыхивали. «Боже мой, — подумал Трой, — она купается в драгоценностях. Купается в драгоценностях!»
