— Он рассказал мне все о себе, — ответил Макс Дженнингс. — На сей раз — правду.
На этом месте пленка кончилась, доказав, как тут же заметил сам Дженнингс, что он виртуозно владеет техникой повествования. Позавидовал бы любой рассказчик.
Вставляя новую кассету, Барнаби испытывал двойственные чувства. Ему было трудно оценить степень правдивости рассказа. Человек говорит достаточно свободно, но не потому ли, что к откровениям его вынудили угрозами? Все изложенное им пока выглядит убедительно, однако не надо забывать, что Дженнингс зарабатывает себе на жизнь, сочиняя убедительные выдумки.
Тем не менее старший инспектор не мог отрицать, что испытывает нетерпеливый трепет и ждет продолжения. Он напряг внимание и сосредоточился. Внимательно слушать, особенно выслушивать пространные монологи — занятие утомительное. Старший инспектор с удивлением отметил, что по-прежнему свеж, и у него промелькнула мысль, не обязан ли он этим спартанскому рациону.
Включая магнитофон на запись, наговаривая на пленку дату и время допроса, перечисляя присутствующих, Барнаби внимательно следил за Дженнингсом. Тот опять подвинулся на самый краешек стула и сидел, как на насесте, еле заметно дрожа. Он сутулился, кисти с переплетенными пальцами вяло лежали на коленях. Больше он не делал попыток смотреть инспектору в глаза «простодушным» взглядом. Теперь он говорил, глядя в пол.
— Джеральд Хедли, который пришел ко мне на вечеринку, был выдумкой. Даже имя было фальшивое. Его звали Лайам Хэнлон, и он родился в Южной Ирландии. Единственный ребенок в бедной семье. В общем, участок под картошку, свинья и ружье, чтобы стрелять кроликов. Его отец был настоящее чудовище, пьяница, не раз избивал жену до полусмерти. Ребенку тоже доставалось, если попадался под горячую руку. Как вы понимаете, при такой жуткой жизни мальчик очень сблизился с матерью, хотя они тщательно скрывали свою взаимную привязанность при отце. Как-то они выживали. Соседи, которые жили не слишком дружно, всё знали, но не вмешивались. Если у мужика иной раз чешутся кулаки, то это их дело, его и жены. Священник, Гарда
[66], да все вокруг знали и ничего не предпринимали.
В жалком существовании Лайама имелась только одна отдушина. У него был друг, мальчик постарше его, Конор Нейлсон. Он жил на ферме в нескольких милях от Хэнлонов. Хэнлон таскал сына туда, когда на ферме забивали животных. Таким образом папаша рассчитывал «сделать из него мужчину». Это был просто садизм, ничего больше. Однажды, когда забивали ягненка, Лайам заплакал, так отец опрокинул ему на голову ведро с кровью и кишками.
— Ублюдок! — выплюнул Трой, не сдержавшись. Он не только не извинился за то, что прервал Дженнингса, но еще и усугубил свою вину, добавив: — Удавил бы мерзавца!
Барнаби понял и даже оценил несдержанность сержанта. Он бы тоже предпочел этого не слышать. Что-то было темное и неумолимо страшное в трагичной истории. Если с самого начала все так плохо, что хорошего из этого может выйти?
— Конор, без сомнения, был редким и странным растением, чудом проклюнувшимся на тамошнем болоте. Спокойный, замкнутый, много читал. Когда Лайаму удавалось улизнуть из дому, они вдвоем бродили по окрестностям, наблюдали за птицами и другой живностью. Иногда Конор рисовал — растения, цветы, камешки в ручье. Естественно, отец Лайама презирал этого мальчишку, да и собственные родители относились к Конору немногим лучше. Конечно, — тут Дженнингс поднял голову и посмотрел на слушателей, — я выхватываю отдельные фрагменты. Следующее событие, которое так травмировало Лайама, что изменило весь ход его жизни, случилось, когда ему было почти четырнадцать, а Конору — на несколько лет больше.
Это был весенний вечер. Хэнлон на сей раз до того разошелся, что его жена попала в больницу. И родителей Конора попросили присмотреть за мальчиком, пока матери нет. Лайам удивился и одновременно испытал огромное облегчение, потому что мысль остаться с отцом наедине ужасала его. Он спал на старенькой парусиновой раскладушке в комнате Конора и каждую ночь, перед тем как заснуть, плакал. Он тосковал по матери и очень боялся, что больше никогда ее не увидит. В конце концов Конор взял мальчика к себе в постель. Обнял его, утешил, осушил поцелуями его слезы. За этим понятно что последовало.
Лайам поверил — верил и дальше, — что тогда Конором руководило исключительно сострадание. Ясно, почему бедняге так нужно было в это верить. У него и так практически отсутствовало чувство собственного достоинства. Как он мог поверить, что единственный друг использовал его в самый тяжелый для него момент? Итак, из привязанности и благодарности Лайам и дальше позволял себя использовать. И эта опасная связь, тем более опасная в то время, сорок лет назад, и в той среде, продолжалась. Даже когда Лайам вернулся домой. Разумеется, их тайну раскрыли, это был всего лишь вопрос времени.
Мать Лайама вернулась из больницы, но Хэнлон не выгнал из дома деревенскую девушку, которую привел, пока жены не было. Она-то и застигла мальчишек однажды позади стожка в сумерках «за этим делом». «Прям как выдры!» Отец Лайама погнался за ними с ружьем, и с тех пор его никто больше не видел. «Утоп в болоте» — таково было общее мнение. Никто бы и не возражал, утоп так утоп, вот только двое парнишек тоже исчезли. Гарда провела расследование, но, думаю, не очень старалась.
После многих лет физического и морального гнета и потери единственного сына Мэри Хэнлон повредилась умом. Она останавливала людей на улице, вглядывалась в их лица дикими, словно обвиняющими глазами, умоляла, чтобы ей вернули Лайама. Иногда она стучалась в двери домов или кричала в щели для писем, что здесь прячут ее сына, и требовала выпустить его. В конце концов ее отправили в сумасшедший дом.
Два подростка, как тысячи подростков до них, бежали в большой город. В данном случае — в Дублин. Здесь дела пошли хуже некуда, по крайней мере у Лайама. Очень скоро они с Конором оказались на улице. А еще через некоторое время стало ясно, что Лайаму, с его юностью и красотой, — а он был невероятно красив тогда, — придется по первому требованию поворачиваться спиной. Конор быстро взял дело в свои руки. Скоро уже никто не мог приблизиться к юному Ганимеду, минуя его сутенера. Расценки были высокие, насколько позволял рынок, но Лайам получал только еду, небольшую сумму на одежду и карманные деньги. Так они прожили почти три года.
Вам может показаться странным, — Макс Дженнингс расцепил пальцы и повернул руки ладонями вверх, как бы показывая, что и сам удивлен, — что Лайам так долго терпел подобное положение вещей, но Конор держал его на коротком поводке. Клиенты приходили к ним на квартиру, так что возможности завести других друзей или знакомых у парнишки не было. Конор злился на Лайама, если тот хотел выйти куда-нибудь или встретиться с кем-нибудь. Этого было достаточно, чтобы держать мальчика в узде, тем более он боялся насилия, что неудивительно.
Впервые в жизни сержант Трой, внимательно слушая рассказ Дженнингса, поймал себя на том, что педераст, отброс из выгребной ямы общества, вызывает у него некоторое сочувствие. И это его сильно обескуражило. Подойдя очень близко к роковой черте, испытав от этого раздражение и неудобство, Трой спасся при помощи заветного файла «Клише на все случаи жизни». И файл этот, как всегда, его не подвел. Под буквой «У» («Увертки») там значилось: «Исключение лишь подтверждает правило». Уф! Метафорически Трой отер пот со лба. На какие-то секунды все показалось неясным. Слишком сложным. Но отпустило, слава богу. Он снова обратился в слух.
