Зверь ли ушел и пришла зима, наоборот ли, но жить в лесу стало совсем невмоготу, и она вышла, прямо по снегу, и попала на какой-то солдатский лагерь, их много было, этих лагерей, она уж не помнила, сколько. Там ей сообразили какую-то одежду, все хотели куда-то отправить, как-то устроить ее судьбу, но она быстро догадалась и затвердила еще одно правило своей жизни – никогда не говори о себе первая и нигде не задерживайся долго. Они сами все рассказывали ей за нее – сирота, тронулась немного, ничего удивительного, бедные дети, эта проклятая война, эти проклятые русские иваны, эти проклятые немецкие фрицы. Они так перемелькались в ее голове, что после той зимы она долго не помнила ничего, да и не хотела помнить, потому что внезапно выяснилось, что зима приходит каждый год, приходит надолго, и в это время в лесу не проживешь, особенно, когда нет рядом ни мамы, ни гончих псов, а сама она еще проделывать такие вещи с людьми не умела. Всей ее силы хватало, чтобы немного отвести людям глаза, вовремя исчезнуть, ловко ответить на совсем уж непонятный вопрос, сделать в «бумагах» то, что они более всего ожидали видеть. И ни в коем случае не говорить о себе, нигде не задерживаться подолгу и никого не подпускать к волосам.
Этот город стоял на реке и был похож на ее лес – такой же злой, сильный и напитавшийся мертвыми, и зима здесь царила две трети года, – может быть, поэтому она оставалась в нем дольше, чем следовало. Теперь это было проще, – и научилась, и в семьи брали охотно, главное было – вовремя уйти, когда почуешь, что пора, хватит уже, косо начинают смотреть. Что дичилась всех и вся, никому не казалось необычным, таких теперь и среди людских детей много было, золотая коса только выдавала ее везде, не было подобных волос у дворовых побирушек, не могло быть, и приходилось жить в семьях, молчать в женские глаза, снова слышать визгливый смех, понимать, что Зверь никогда не найдет ее здесь, даже если будет искать, ему просто в голову не придет, что хоть кто-то из ее народа способен выжить в этих домах грязно-желтого цвета, где всегда пахнет гнилой водой и жареной рыбой, запах жареной рыбы она не выносила, рыбу вообще видеть не могла, так у нее и осталась эта связка в голове – жареная рыба в протухшей воде, от одной мысли об этом желудок выворачивался наизнанку.
Слишком задержалась она здесь, в тополином пуху, в липовом цвету, заблудилась в мостах и деревьях, заговорила иначе, не туда вышла, когда вернулась – сказала лишнее. Сколько раз повторяла себе – не говори, никогда ничего не говори, а тут – не удержалась, то ли небо было синее обычного, то ли река нашептала недоброе. То ли устала прятаться и не помнить, не знать, не видеть, не жить и не умирать, так устала, что река подошла к самым глазам, небо забило горло, ни вдохнуть, ни выдохнуть, а люди ведь цепкие, сразу схватились за нее, принялись трясти, вытрясать как можно больше, им всегда интересно чужое, чтобы потом поставить на него клеймо «не бывает» – видела она эти заспиртованные препараты, знала, куда они прячут свои сны, кто ее за язык дернул?
Ее и раньше трясли, но тогда она другая была, более живая, и Зверь был ближе, и дорога обратно еще была открыта, – по крайней мере, так ей казалось. Трясли много, ничего не вытрясли, научили обходить ловушки.
А сейчас – устала. Тяжело быть подростком, шестьсот ведь с лишним, самый переходный возраст, с точной даты всегда сбивалась, но столетья помнила. Сорвалась, дала довести себя до слез, заснула без сил, а проснулась уже в совсем незнакомом доме. Кровати – рядами, свет не гаснет ни на час, решетки на окнах, двойные – прутья и сетка. Люди лежат или ходят вдоль стенок, друг от друга шарахаются.
Но это бы ничего. Уходила она и не из таких мест, умела уходить, лишь бы муть эта в голове прошла, что они ей дали выпить такое вчера, что она даже имя свое забыла? И рвань на плечах – ничего, бывало и хуже; и запах этот, насквозь больной запах человеческого безумия – это все можно было пережить, хотя сегодня с утра тоже дали что-то желтое в воде, гадость какую-то, – ведь почти сутки спала и все равно сонная, как осенняя муха.
Но пока она спала, они отрезали ей волосы. Начисто, под корень.
Они отрезали ей волосы, и мать ее теперь просто убьет.
Квартирный вопрос
Стас ей понравился сразу, очень. И тем, как они столкнулись – сначала руками над старым, еще темно-синим изданием Ле Гуин в «Книжном клубе» в ДК Крупской, а потом уже взглядами, сердитыми и смущенными одновременно. И тем, как потом сидели в какой-то странной кофейне, с пластиковыми столами и страшноватой витриной, в которой лежали эклеры, достойные «Метрополя». Первой темой, конечно, были книги, Ле Гуин он ей уступил, сказал, что еще найдет, что это скорее дань ностальгии и тому чувству, которое заставляет искать любимую книгу именно в том издании, в каком прочел ее впервые, а так-то, конечно, у него есть почти все, что было издано, и в оригиналах в том числе.
Последнее произвело на нее неизгладимое впечатление. Надя еще ни разу живьем не сталкивалась с человеком, который собирает Хайнский цикл Ле Гуин, в том числе в оригинале. Самой ей похвастаться было особенно нечем, «на Крупу» она ходила дуться. «Пойду подуюсь, как мышь на крупу», – заявляла она родителям субботним утром, брала строго оговоренную сумму денег и шла смотреть на книги. Нужно было продраться сквозь два-три нижних зала, где торговали новинками, и выйти на второй этаж – или летом во двор. И вот там уже созерцать жадно коленкоровые тусклые корешки, ставить их на воображаемые полки, брать в руки, вздыхать над каждой, как кум Тыква над своими кирпичами, а потом покупать что-то одно, на что хватит денег. А денег-то было – повышенная стипендия, кошкины слезы.
Он донес ей книги до подъезда, они обменялись телефонами. Она повздыхала, глядя на аккуратную визитку – три часа за разговорами о любимых авторах и ничего больше, спросил только мельком, где именно она учится – ну конечно, библиотечный в Культуре, где еще может учиться страстный читатель, – и все. О себе сказал хорошо если два слова. И тут же снова перевел разговор на книги. «Обязательно найди «Принеси мне голову прекрасного принца», это похоже на Асприна, только лучше, потому что Шекли» – «А как тебе Асприн?» – «Ну, как тебе сказать. Первые три книги было очень любопытно. А потом я понял, что Ааз никого так и не убьет, а Скив так ни с кем и не переспит, несмотря на все посулы, и скоро станет скучно. С пятой книги это уже невозможно читать».
И все это – с абсолютно серьезным выражением лица, ровным, мягким голосом. Тем же ровным голосом на ее вопрос, чем он занимается, он ответил:
– Я главный бухгалтер в маленькой международной фирме. У нас прекрасная контора на Фонтанке. Я прихожу утром, вижу шефа, он говорит мне: «Хрю!» – и я ему в ответ: «Хрю!» Меня полностью устраивает.
Совершенно невозможно было понять, шутит он или нет, и это было самое замечательное. С тем же серьезным выражением лица он вместе с визиткой протянул ей открытку из стопки: «Возьми одну себе, я купил для коллег». Открытку она рассмотрела только дома. На фоне темного кабинета за конторкой сидел усталый человек с мухобойкой. Этой мухобойкой он отбивался от наседающих ангелов размером с голубя. Фотоколлаж был сделан очень тщательно.
