– На этот раз я готов. Они меня не убьют.
– Миклош, ты не всесилен. Если они разрежут тебя на сотню кусочков, ты умрешь. И я умру. И наша дочь тоже.
– И что? – вопрошает он, имея в виду, что ему плевать, что случится с ним или со мной. Но Маргарет на коленях у жены начинает стонать. Он вздрагивает.
– Малышка, я не то имел в виду, – говорит он. Голос Маргарет набирает силу. Она, как и ее отец, родилась бессловесной. Но довольствоваться молчанием она не хочет. Миклош съеживается, отступая назад и рыча.
– Послушай меня. – Персефоне приходится говорить все громче и громче, чтобы перекрыть вой Маргарет. – Ты можешь ненавидеть меня. Можешь жить в лесу. Мне плевать, даже если я никогда больше тебя не увижу. Но если ты убьешь кого-нибудь из городских или их животных, ты убьешь нашего ребенка. Так что пообещай мне прямо сейчас. Пообещай, иначе мы уйдем, и ты никогда больше нас не увидишь. А когда они явятся сюда, чтобы убить тебя и сжечь дотла твой прекрасный дом…
И тут она чувствует, как Маргарет обмякает у нее на руках. Персефона кладет дочь на пол и подносит ладонь к ее носу. Дышит. Молодая я и Миклош долго сидят над ней, наблюдая за ее лицом с яростной сосредоточенностью, пока веки девочки, дрогнув, не поднимаются. Потом жена поднимает дочь, муж превращается в волка, и мы разбегаемся в разные стороны: Персефона уносит дочь в кровать, Миклош убегает в лес, а нынешняя я проваливаюсь сквозь половицы и падаю вниз, пока со звуком, похожим на всплеск, не материализуюсь в подвале. Пробираясь сквозь грязь и паутину, я протискиваюсь мимо гнилой деревянной коробки, в которой до сих пор лежит сердце Артура и светится, словно раскаленный уголь, и оказываюсь в настоящем.
Элеанор с Артуром до сих пор здесь. По моим ощущениям прошли годы моей жизни, а они за это время едва успели закончить разговор. Я с интересом разглядываю их. Элеанор обещает Артуру, что поможет ему. Она станет той, кто освободит его и выполнит обещание, которое я так и не сдержала. Она не хочет этого. Как и ее отец, она хочет заключить этого странного мужчину в свои объятия, сунуть под одеяло, как бутыль с горячей водой, играть с ним на фортепиано в пыльной гостиной, жить с ним и умереть, лежа бок о бок.
Я не понимаю этого. Но, опять же, меня никогда не влекло к нему. Я хотела быть с ним лишь для того, чтобы найти ответы на свои вопросы, но вместо этого я выяснила, что ни один человек, которого ты любишь, не принадлежит тебе полностью. Ни твой любовник, ни твой муж, ни твое дитя. Неудивительно, что я возненавидела Артура за то, что он открыл мне эту истину. Неудивительно, что я заставила его остаться и служить мне, лишь бы самой себе доказать, что я могу иметь абсолютную власть, если захочу. Но понимание пришло ко мне позже и заключило в свои оковы. И от этого мне больно.
Я верю Элеанор, когда та говорит, что спасет его: у нее нет причин любить нас, всех остальных, но он не такой. Элеанор смотрит туда, где когда-то были его глаза, и выражение ее лица мне знакомо. Я вижу в ней раздражение, боль, желание понять – и надежду. Ее чувства реальны, и неважно, способен ли их объект чувствовать или нет. Артур умер на этом холме; она смотрит вовсе не на того мужчину, которого я знала, а на человека, которым он притворяется, потому что этого требовала я.
Но есть здесь что-то еще. Я годами наблюдала за Артуром. Я знаю, что он чувствует к нам: жалость и презрение, когда кто-то проявляет к нему интерес, а еще горькое чувство отверженности, когда его рано или поздно бросают, при этом он не проявляет ни малейших признаков желания. Он не хочет ничего ни от кого. Даже не тоскует по Миклошу, потому что видит, каков Миклош на самом деле: тот, кто истерзал его и оставил умирать. Но теперь все иначе. Он тянется к Элеанор, словно ему холодно, а она может его согреть. Когда она, наконец, отходит к лестнице и спотыкается на сломанной ступеньке, он вздрагивает. Оставшись с ним наедине, я говорю ему:
– Я не должна была делать то, что сделала. Никогда.
– У тебя были на то причины, – отвечает он. А затем головой вперед лезет в яму, в которой он живет, и берет в руки книгу, игнорируя и меня, и звуки сверху. – К счастью, она забыла изгнать меня. Могу, по крайней мере, почитать, пока жду, умрет она или нет.
Я шепчу ему в темноте:
– Звучит так, будто ты расстроен.
– Я ее не люблю, если ты об этом, – говорит он. – Мне нужно от нее лишь одно: чтобы она спасла меня.
Я не стану говорить ему, что так все обычно и начинается: с эгоизма, амбиций, со страсти или отчаяния. Что любовь поначалу ощущается как что-то, во что тебе хочется впиться зубами, а заканчивается тем, что она проглатывает тебя целиком.
11
На мгновение я стала кем-то другим. Перенеслась в прошлое, где смотрела, как группа взволнованных женщин толпится в пустом зале, крепко цепляясь друг за друга в ужасе, пытаясь мне что-то объяснить. Но потом я стала сама собой и вернулась в настоящее, в тот же зал, теперь увешанный портретами. Бабушка Персефона хотела дать мне знать, что она здесь. Что она меня не бросила.
Я сделала глубокий вдох, а grand-mère жестом пригласила меня в столовую.
– Не могла бы ты подойти и сесть здесь со мной? – спросила она. Я не двинулась с места. – Не хочу заставлять тебя.
Я прошла за ней в столовую, отец топал за нами следом. Grand-mère уселась и, когда я сделала то же самое, сложила ладони вместе и приветливо улыбнулась мне через стол.
– Зачем ты сделала его таким? – спросила я.
– Это было необходимо, – ответила она. – Он был полезен, и я не хотела от него избавляться, но он вел себя неподобающе. Я сделала то, что должна была.
– Он был не твоей вещью, – сказала я. – Он был моим отцом.
– О, это приходит и уходит, – сказала grand-mère. – Когда доживешь до моих лет, сможешь посмотреть на это проще. Я не сомневаюсь, что ты со временем все поймешь.
– Сколько тебе лет?
Она пожала плечами.
– Я не веду счет таким вещам.
– Сколько лет маме?
– О, она довольно молода. Может, две сотни. Эта информация тебе как-то поможет?
Значит, grand-mère действительно очень много лет.
– Итак, – продолжала она. – Думаю, мы обе понимаем, что все пошло не очень хорошо.
– Ты делала это и раньше.
Она кивнула.
– Мне приходится, время от времени. Чтобы остаться в живых. Но иногда я использую свои силы и для других целей.
Я представила, как она делает это на протяжение веков. Приезжает в очередной дом, а потом берет на себя управление: одними командует, других поглощает, при этом смеясь, шутя и устраивая банкеты. Мне подумалось, что эти ее ухищрения могут продолжаться долго, если она будет достаточно осторожна.
– Дедушка говорит, ты пыталась съесть его, когда он был еще молод, – сказала я. – Все это время ты пыталась его выследить?
