Упражняй ее в наилучших делах! Самые благородные помышления – о благе отечества; ими побуждаемый и ими испытанный дух быстрее перенесется в эту обитель и в свое жилище. И он совершит это быстрее, если он еще тогда, когда будет заключен в теле, вырвется наружу и, созерцая все находящееся вне его, возможно больше отделится от тела. Ибо дух тех, кто предавался чувственным наслаждениям, предоставил себя в их распоряжение как бы в качестве слуги и, по побуждению страстей, повинующихся наслаждению, оскорбил права богов и людей, носится, выйдя из их тел, вокруг самóй Земли и возвращается в это место только после блужданий в течение многих веков».
Цицерон завершает рассуждение-видение тем, что праведники – это заботящиеся о благе отечества: ведь тем самым дух выходит за пределы частных решений и частной заботы, расстается с любыми наслаждениями и готов переносить любые испытания. Поэтому дух настоящего политика уже живет в вечности даже во временной жизни. Тогда как дух грешника обречен на новое воплощение, причем после многих веков космических мук: Цицерон явно исходит из того, что развоплощение такой души происходит весьма тяжело и долго, так как она постоянно угождала телу, а значит, связана с ним некоторыми обязанностями, которые не так просто разорвать. Поэтому такая душа мучительно носится по космосу и только избавившись от этих обязательств, может еще раз воплотиться уже для гражданского подвига. Так Цицерон, опираясь на пифагорейское учение о переселении душ, которое в таком изложении очень близко индуистскому учению о карме, объясняет, как именно гражданская жизнь может стать по-настоящему добродетельной и почему греховная жизнь – не гражданская жизнь: она связывает человека обязательствами не перед согражданами, а только перед наслаждениями.
Он удалился, а я пробудился от сна.
Тускуланские беседы
В третью часть книги включены три из пяти «Тускуланских бесед» (пер. М.Л. Гаспарова), диалогов, написанных Цицероном в собственном имении под городом Тускул, когда он окончательно отошел от политических дел. Сам город Тускул стоял на вершине потухшего вулкана, из него открывался вид на Рим, находившийся всего в 24 километрах от этой вершины. Но Цицерон созерцает не только жизнь Рима и жизнь природы, но и всю историю философии.
Его цель – выяснить, что из обширного философского наследия может помочь человеку преодолеть страх смерти, избавиться от страданий и найти счастье, даже если все обстоятельства против него. При этом Цицерон далек от самоуспокоения: он критикует эпикурейцев за их равнодушие к гражданской жизни, во многом поддерживает стоиков за их мужество, но не во всем. Цицерон радикальнее их: он считает, что нужно достичь не просто мирного состояния духа, а того стремления к вечной славе, к бессмертию, в свете которого мирное и не мирное состояние духа – лишь временные состояния. Цицерон требует отрешиться от своих былых забот, в том числе от забот о собственной душе, чтобы найти настоящий канон бессмертия души в строжайшем и взыскательном отношении к себе. Теперь настоящий герой Цицерона – умирающий Сократ.
Цицерон широко цитирует не только греческих, но и римских философов и писателей, считая, что латинский язык уже превзошел греческий емкостью и эффектностью определений. Нужно только разобраться с главными философскими вопросами, не поддавшись суевериям и ошибкам отдельных школ, и тогда философия Рима станет душой его владычества над миром. Сам латинский язык тогда станет не только языком приказов и команд, но языком размышлений о том, как стать настоящим гражданином и человеком. Цицерон в этом труде создавал то, что мы обычно связываем с эпохой Ренессанса и называем «гражданским гуманизмом» – веру в человека как существо с бессмертной душой, готового ради ее бессмертия совершить великий подвиг. Что-то из подхода Цицерона, порой слишком сурового, было отвергнуто христианской культурой, что-то, не менее суровое, но в другом смысле, принято и развито. Но можно сказать одно – без Цицерона не было бы самого понятия «человечность», столь важного для всех нас, приступающих к чтению трудов его создателя.
I. О презрении к смерти
В эти дни, когда я отчасти или даже совсем освободился от судебных защит и сенаторских забот, решил я, дорогой мой Брут, послушаться твоих советов и вернуться к тем занятиям, которые всегда были близки моей душе, хоть и времени прошло много, и обстоятельства были неблагоприятны. А так как смысл и учение всех наук, которые указывают человеку верный путь в жизни, содержатся в овладении тою мудростью, которая у греков называется философией, то ее-то я и почел нужным изложить здесь на латинском языке. Конечно, философии можно научиться и от самих греков – как по книгам, так и от учителей, – но я всегда был того мнения, что наши римские соотечественники во всем как сами умели делать открытия не хуже греков, так и заимствованное от греков умели улучшать и совершенствовать, если находили это достойным своих стараний.
Брут – Марк Юний Брут известен нам прежде всего как убийца Гая Юлия Цезаря. Все мы помним слова умирающего Цезаря: «И ты, Брут?», в оригинале «И ты, дитя?», которые означают вовсе не «Неужели и ты, самый близкий человек, меня предал?», а «Будь ты тоже проклят, ничтожный!»; «и ты» было одной из формул проклятия. Брут был одним из лучших друзей Цицерона, ему посвящены не только «Тускуланские беседы», но и некоторые другие трактаты Цицерона, а переписка Цицерона с Брутом (подлинность которой не до конца выяснена) показывает общность их политических взглядов и совместную нелюбовь к политической лжи. Судя по всему, Брут, как и Цицерон, до последнего хотел удержать Цезаря от узурпации власти, и действовать только политическими средствами, но в конце концов Брут оказался вовлечен в вооруженный заговор против Цезаря.
Не хуже греков – Цицерон высказывает эту мысль не раз, например, в начале диалога «О ведовстве» («О дивинации») он говорит, что римляне лучше греков могут передать основное понятие этого трактата, означающее гадание или предсказание будущего, у греков это называется µαντική, что звучит почти как «мания», «безумие», тогда как у римлян divinatio буквально должно означать «искусство богов», и значит, это слово передает не только технику получения откровений о будущем, но и природу этих откровений. Сам Цицерон переводил вершины греческой философии на латынь; в частности, диалог «Тимей» Платона, отказавшись от буквализма, например, в передаче греческого φύσις, «природа»: Цицерон предпочитал передавать это слово не буквально, как natura, а всякий раз описательно, в зависимости от того, о каких предметах в действительности говорится в тексте.
Наши нравы и порядки, наши домашние и семейные дела – все это налажено у нас, конечно, и лучше и пристойнее; законы и уставы, которыми наши предки устроили государство, тоже заведомо лучше; а что уж говорить о военном деле, в котором римляне всегда были сильны отвагой, но еще сильнее умением? Поистине, во всем, что дается людям от природы, а не от науки, с нами не идут в сравнение ни греки и никакой другой народ: была ли в ком такая величавость, такая твердость, высокость духа, благородство, честь, такая доблесть во всем, какая была у наших предков?
