Патрокл, должно быть, отведет его на ложе, чтобы залечивать рану; будь он простым человеком, на этом бы и кончилось, но здесь – никоим образом. Патрокл прежде всего спрашивает, что случилось в бою:
Платон в «Государстве» порицал Патрокла за то, что он лечил рану Еврипила, дав ему вино для восстановления крепости сил. По мнению Платона, сытная пища и обильное вино вызывают только скопление соков в организме, и поэтому человек, вместо того, чтобы сразу исцелиться, оказывается зависим от своих лекарств. Цицерон скрыто спорит с Платоном, доказывая, что Еврипилу нужны были силы для разговора, а не для немедленного здоровья – он противопоставляет суровым созерцательным требованиям Платона риторически выстроенный свободный диалог.
Эсоп – римский актер-трагик. Цицерон имеет в виду, что сценическая речь выразительна настолько, что захватывает самого актера, и он не может остановиться, даже если играет страдальца. Поэтому слава актера – образец для реальной славы, которая тоже включает в себя самозабвенную преданность делу.
– Говори же, говори же, держатся ль аргивяне?
– Слов сказать не нахожу я, как нам трудно в этот раз!
Успокойся же и перевязывай рану. Но если бы на этом мог успокоиться Еврипил, то никак не мог успокоиться игравший его Эсоп:
Только дрогнул строй наш ярый перед счастьем Гектора… —
и так далее, не переставая мучиться, Еврипил рассказывает все. Вот как безудержна в сильном муже жажда воинской славы.
На что способен ветеран, неужели не способен муж ученый и мудрый? Способен, и даже на большее. Но ведь мы сейчас говорим о привычке к труду, а не о разуме и мудрости. Старушки часто не едят по два-три дня – а отними на один день еду у атлета, и он с криком всплачется к Юпитеру Олимпийскому, которому служит, что он так больше не может.
Атлет – профессиональный спортсмен, по-гречески означает «страдалец», «способный переносить большие трудности»; в христианское время «атлетами» стали называть монахов-аскетов. Цицерон замечает, что атлеты так увлечены своим делом, что не могут быть благоразумными и воздерживаться от пищи, правильно распределяя съеденное по организму, так, чтобы хватило надолго: они не замечают боли и того, что потратили всю силу, полученную от пищи, и потому неимоверно голодны.
Велика сила привычки! Охотники ночуют в горных снегах, индусы позволяют сжигать себя, кулачные бойцы даже не вскрикнут под ударом цеста.
Цест – кастет, делался из прочных кожаных ремней и выполнял функцию нынешней боксерской перчатки.
Но к чему поминать тех, для кого олимпийская победа – почти то же, что для наших предков консульство? Вот гладиаторы, они – преступники или варвары, но как переносят они удары! Насколько охотнее вышколенный гладиатор примет удар, чем постыдно от него ускользнет! Как часто кажется, будто они только о том и думают, чтобы угодить хозяину и зрителям! Даже израненные, они посылают спросить хозяев, чего те хотят, – если угодно, они готовы умереть. Был ли случай, чтобы даже посредственный гладиатор застонал или изменился в лице? Они не только стоят, они и падают с достоинством; а упав, никогда не прячут горла, если приказано принять смертельный удар! Вот что значит упражнение, учение, привычка; и все это сделал
Грязный и грубый самнит, достойный низменной доли.
Приказано – публика могла, опустив большой палец вниз, потребовать добить поверженного гладиатора, совершив своеобразное жертвоприношение.
Если это так, то допустит ли муж, рожденный для славы, чтобы в душе его хоть что-то оставалось вялое, не укрепленное учением и разумом? Жестоки гладиаторские зрелища, многим они кажутся бесчеловечными, и, пожалуй, так оно и есть – по крайней мере, теперь; но когда сражающимися были приговоренные преступники, то это был лучший урок мужества против боли и смерти, – если не для ушей, то для глаз.
Об упражнении, привычке, навыке я уже сказал; теперь, если угодно, посмотрим, какое отношение имеет к этому разум.
– Мне ли тебя перебивать? И не подумаю – так убедительны для меня твои речи.
– Итак, зло боль или не зло, об этом пускай судят стоики с их мелочным крючкотворством, ничего не говорящим нашим чувствам; пусть они и доказывают, будто боль – не зло. А я лишь думаю, что не все, что есть, – таково, каким оно кажется; больше того, я говорю, что именно ложным видом и сущностью вещей чаще всего бывают смущены людские умы; потому и полагаю я, что всякая боль переносима.
Крючкотворство – стоическая этика строилась на рассмотрении сложных ситуаций и была направлена на очищение от страстей, так что человек перестанет чувствовать боль, ибо исчезнут сопровождающие боль аффекты, такие как страх, жалость к себе или невнимательность. Такая стоическая этика была частично воспринята христианской аскетикой, дополнившей ее чуждым стоицизму чувством сострадания. Цицерон, разделяя программу гражданской доблести стоиков, не считает, что можно до конца избавиться от страданий, пока ты стремишься к славе. Ведь достижение славы требует труда, а значит, и страдания. При этом, как показано в следующем абзаце, «мужи высокого духа», в том числе стоики, служат положительным примером всем гражданам.
С чего же мне начать? Не напомнить ли вкратце о том, что уже сказано, – чтобы дальше речь пошла пространнее и легче? Всякий знает, и ученый и неученый, что мужи сильные, высокого духа, терпеливые, победившие в себе людские слабости, переносят боль гораздо более стойко; и никто до сих пор не отрицал, что такая стойкость достойна похвалы. Если от людей мужественных мы этого ждем и это в них хвалим, то не стыдно ли нам самим бояться боли наступающей и не переносить боли наступившей?
Кроме того, заметь, что хотя все хорошие качества души называются добродетелями (virtutes), слово это подходит не ко всем, а перенесено на все от одной, самой главной: ведь слово virtus происходит от слова vir (муж), а в муже первое качество – мужество, а в мужестве два главных проявления: презрение к смерти и презрение к боли. И то и другое должно быть при каждом из нас, если только мы хотим быть добродетельны, то есть хотим быть мужами: ведь слово virtus – от слова vir. Как же этого достичь, спросишь ты и будешь прав: средство достичь этого обещает нам философия.
Но вот является Эпикур, человек недурной и даже превосходный; что он разумеет, тому и учит. Он говорит: «Пренебрегай болью!» От кого я это слышу? От того, кто сам объявил боль предельным злом. Где же тут последовательность? Послушаем его. «Если боль – предельная, – говорит он, – то она должна быть кратковременна». – «Повтори, повтори еще свои слова, а то я не совсем понимаю, что у тебя предельное и что кратковременное».
Цицерон смеется над Эпикуром, который исходит из того, что добро и зло (боль) имеют природные границы, а следовательно, никогда не могут охватить человека целиком. Значит, тогда, замечает Цицерон, человек не может до конца их осмыслить и, соответственно, преодолеть боль интеллектуальным усилием.
