Чтобы выносить боль спокойно и сдержанно, очень важно всей душой, как говорится, сосредоточиться на том, что честно и нравственно. Я уже сказал и еще буду говорить, что по самой природе своей мы стремимся и влечемся к нравственности; и если мы заметим ее свет впереди, то уже ничто не убавит нашей готовности все снести и стерпеть ради нее. От этого бросаются в опасности битв, в бою не чувствуют ран, а если и чувствуют, то все равно им лучше умереть, чем на шаг отступить от достигнутого достоинства.
Нравственность (honestas) – честь, честность, понимается Цицероном как оправдание не только поступков, но и природных задатков, которые оказались правильно раскрыты и применены. Поэтому Цицерон и говорит о свете, в котором видно, насколько оправданы были наши поступки.
Сверкающие мечи были перед Дециями, когда они бросились на строй врагов, – и честь благородной смерти заглушила в них страх перед ранами. А Эпаминонд, разве стонал он, отдавая вместе с кровью свою жизнь? Он принял родину, покорную лакедемонянам, а оставил родину, покорившую лакедемонян, – вот утешения, вот лекарства, облегчавшие его предельную боль!
Деции – плебейский род, многие представители которого героически гибли в сражениях.
Ты спросишь: а в мирное время, а дома, а на ложе? Тогда придется говорить о тех, кто не часто появляется в бою, – о философах. Был среди них Дионисий Гераклейский, человек легкомысленный; он учился у Зенона быть сильным и на этом отвык от боли. Но, захворавши почками, он со стонами стал восклицать, что все, что он раньше думал о боли, – это вздор. Клеанф, его товарищ по школе, спросил его, откуда такая перемена мнения; тот ответил: «Когда я обращался к философии, я не мог переносить боли, и уже это доказывало, что боль есть зло; теперь, потратив много лет на философию, я по-прежнему не переношу боли – стало быть, боль есть зло». Тогда Клеанф, говорят, топнул оземь ногой и произнес стих из «Эпигонов»:
Амфиарай подземный, слышишь, слышишь ли? —
«Эпигоны» – трагедия Софокла, не сохранилась, Цицерону была известна в переработке Акция.
под Амфиараем имея в виду Зенона и огорчаясь, что друг от него отступил. Другое дело – наш Посидоний, которого я и сам видел, и слышал, что о нем рассказывал Помпей. Возвращаясь из Сирии, он проездом на Родосе захотел послушать Посидония; а узнав, что тот тяжко болен и все суставы у него невыносимо болят, захотел хоть посмотреть на знаменитого философа. Он пришел к Посидонию, приветствовал его и достойными словами изъяснил, как жаль ему, что он не может послушать речи философа. Но тот возразил: «Уж ты-то можешь их послушать – я не допущу, чтобы из-за какой-то боли в моем теле столь видный муж пришел ко мне понапрасну». И дальше, рассказывал Помпей, философ лежа, стал серьезно и подробно рассуждать именно о том, что нет блага, кроме чести; а когда огонь боли жег его еще сильней, он приговаривал: «Полно, боль, полно! Сколько ты меня ни мучь, никогда я не признаюсь, что ты – зло».
Этот эпизод с Посидонием по пронзительности и «остранению» (воспользуемся термином Виктора Шкловского, здесь вполне подходящим), иначе говоря, взгляду на очень драматическую ситуацию с точки зрения как будто постороннего наблюдателя, которому всё в новинку, напоминает известную нам технику прозы Льва Толстого: вполне можно представить подобный рассказ в детской книге Толстого, рядом с его рассказом о вишневой косточке. Но также рассказ заставляет вспомнить, как смертельно больной и ослабший Кант все равно вставал, когда к нему входил посетитель, объясняя: «Человечность еще не до конца покинула меня».
Короче говоря, все труды бывают терпимы, если цель их – благородная известность. Разве мы не видим: у какого народа в чести гимнастические игры, у того никто, берущийся в них состязаться, не избегает боли? А у какого ценятся ловкость в охоте и скачке, там стремятся к этому, не обращая внимания на боль.
Здесь имеется в виду как опасная травматичность охоты и спорта, так и необходимость все новых упражнений, независимо от самочувствия. Далее Цицерон сравнивает со спортсменами политиков, которым приходится проходить через множество неприятностей, когда они баллотируются на выборах.
А наше честолюбие, наша жажда почестей? Через какой костер не пробегал тот, кто старался собрать побольше голосов? Так и Сципион Африканский никогда не выпускал из рук сократика Ксенофонта, особенно хваля в нем ту мысль, что для полководца и солдата одни и те же труды тяжелы по-разному – полководцу они легче, потому что ему за них выше честь. Но бывает и так, что и несмысленная толпа имеет свое мнение о чести, а истинную честь и нравственность увидеть и понять не может; и люди, сбитые с толку голосом толпы и мнением большинства, впадают в заблуждение и полагают почетным то, что превозносит толпа.
Вероятнее всего, Сципион Африканский любил перечитывать «Киропедию» («Воспитание Кира») Ксенофонта Афинского, педагогический роман о воспитании персидского царевича. В этой книге показывается, как для правильного воспитания будущего правителя, чтобы он разумно распоряжался властью, нужно его ограничивать и давать все более сложные и почетные задания.
Ты – у всех на виду, и потому-то я не хочу, чтобы ты разделял суждения всех и считал бы за лучшее то же, что и все. У тебя есть свое собственное суждение; и если ты останешься доволен собой в том, что считаешь правильным, то победишь не только самого себя, как я только что говорил, но все и всех. Поставь себе единственную цель: считай, что прекраснее всего широта души и высокость души, тем более превознесенной, чем более она презирает всякую боль; прекраснее всего, потому что здесь душа довлеет себе и не нуждается ни в народе, ни в его рукоплесканиях. А мне всегда казалось похвальнее то, что совершается не напоказ и не при всех – не потому, что от людей надо прятаться (всякое хорошее дело стремится к свету!), а потому, что сознание собственной добродетели дороже любого скопища зрителей.
Широта души – выражение имело не наш смысл «щедрости» или «способности быстро прощать», но смысл способности брать на себя все большие обязанности, например, при политической карьере. Она сопоставляется с высотой души, для которой уже требуется навык философского созерцания и самоотчета, не зависящего от социального опыта.
При этом прежде всего нужно заботиться, чтобы та терпеливость к боли, которую я все время призываю тебя подкреплять напряжением души, одинаково распространялась на все. Часто многие из тех, кто храбро принимал и переносил раны, сражаясь из жажды победы, или ради славы, или за свою свободу и права, теряли всякое самообладание при болезни и не могли терпеть ее боль, – ведь прежде подвергали они себя боли не по разуму и мудрости, а из-за рвения и славы. Точно так и дикие варвары могут ожесточенно рубиться мечами, но не могут мужественно переносить болезнь. Греки, наоборот, отвагой не отличаются, но по обычаю своему весьма рассудительны; столкновения с врагом они не выносят, но болезни терпят достойно и сдержанно. А кимвры и кельтиберы опять-таки бывают бешены в битвах и слезливы в болезнях. Ибо только там, где распоряжается разум, возможно ровное поведение.
