Таким образом, у всех философов, как сказано, способ лечения один: заниматься не тем, что смущает душу, а самим смущением души. Так, когда речь идет об алчности, которую нужно устранить, то нет нужды вникать, благо или не благо вызывает эту алчность, а надобно устранять алчность как таковую. Поэтому, считают ли высшим благом честь, или наслаждение, или сочетание того и другого, или общеизвестные три благополучия, или даже сама добродетель вызывает столь сильный порыв – для всех этих случаев, чтобы унять страсть, надобно одно и то же убеждение.
Три благополучия – душевное (спокойствие), телесное (здоровье) и внешнее (социальное: успех).
Все средства успокоения души, какие есть в человеческой природе, лежат на виду; чтобы обратить на них внимание, нужно лишь раскрыть в словах человеческую долю и жизненный закон. Поэтому не без причины, когда Еврипид поставил своего «Ореста», то Сократ, говорят, охотно повторял первые три стиха этой драмы:
Нет в мире положенья столь ужасного,
Нет наказанья божьего, которого
Не одолел бы человек терпением.
Стало быть, для увещания в том, что случившееся и можно и должно перенесть, полезно бывает перечислить, сколько других людей претерпели то же самое. Вообще же, что касается заглушения горя, нами достаточно сказано и во вчерашней нашей беседе, и в книге «Утешение», писанной мною в пору горя и скорби (тогда мне далеко еще было до мудрости): и хоть Хрисипп и запрещает врачевать свежие душевные раны, мы делали именно это, пользуясь силою природы, чтобы сильное горе поддалось сильному лекарству.
Хрисипп, один из основателей стоицизма, считал, что утешать человека сразу после потери нельзя, потому что он думает только о случившемся и не будет воспринимать философские аргументы. Но Цицерон считал, что даже думающий только о потере человек не забывает о своем гражданском предназначении, следовательно, его можно начать утешать сразу, – только это надо уметь делать лучшими словами в лучшем порядке.
О горе мы уже рассуждали немало; рядом с ним обычно стоит страх, о котором тоже нужно кое-что сказать. Как горе относится к насущному злу, так страх относится к злу будущему. Поэтому некоторые считают страх лишь частью горя, а другие – предвестником тягости, потому что обычно за испугом следует тягость. Как переносится начало, так презирается и конец: лишь бы не допускать ни там ни тут ничего низкого, ничтожного, изнеживающего, немужественного, не коверкаться и не падать духом.
Но хотя говорить приходится главным образом о том, что сам страх непостоянен, легковесен, бессилен, все же полезно и о поводах для страха тоже поминать с пренебрежением. Поэтому – случайно ли, намеренно ли, но очень хорошо и кстати получилось, что о ничтожности двух важнейших предметов страха, о смерти и о боли, нам уже приходилось разговаривать на днях; если эти беседы были удачны, то от страха мы в большой степени уже избавились.
Цицерон продолжает использовать технику увещевания как обесценивания не только самого нанесшего боль предмета, но и поводов к встрече с этим предметом, но уже не по отношению к психологической ситуации (горе), а к отвлеченному психологическому понятию (страх).
Но о ложных представлениях дурного – достаточно; пора перейти к представлению о хорошем, то есть о радости и о желании. В рассуждениях обо всех страстях видится мне одно важнейшее обстоятельство: все они – в нашей власти, все доброхотно приняты, все произвольны. Здесь одно заблуждение, одно ложное мнение должно быть искоренено: как, думая о несчастье, следует все представлять себе терпимее, так и думая о счастье, нужно сделать легче и тише то, что вызывает восторг и ликование.
Последнее утверждение опять же заострено против Аристотеля: этот философ представлял себе как раз безудержное стремление к счастью как к энтелехии человеческого бытия, как к его настоящей полноте, для которой восторг всё равно будет только частью ее, поэтому не может быть ничем умерен извне.
И у дурных и у хороших страстей есть общее: трудно убедить человека, что никакой предмет его страсти не нужно считать ни хорошим, ни плохим; однако лечение к различным страстям применяется разное: иное для зложелателя, иное для сластолюбца, иное для тревожного, иное для труса. Было бы нетрудно сделать и такой вывод, одинаковый для всех добрых страстей и злых: заявить, что чувство радости доступно только мудрецу, ибо только ему доступно добро; но мы сейчас говорим о вещах не столь высоких.
Пусть и почести, и богатства, и наслаждения, и все тому подобное действительно будут благами: однако все равно радоваться и ликовать из-за их приобретения позорно; так, смеяться позволительно, а хохотать без удержу предосудительно. Ибо одинаково нехорошо как разливаться душою в радости, так и сжиматься ею в скорби; одинаково порочна и жадность в приобретении, и радость при обладании; кто слишком угнетен тягостью и кто слишком увлечен радостью – с одинаковым правом считаются легкомысленными; а если зависть относится к чувствам горестным, а удовольствие при злополучии соседа – к чувствам радостным, то одинакового наказания заслуживают оба чувства за животную их жестокость; короче говоря, остерегаться пристойно, бояться непристойно и радоваться пристойно, а ликовать – непристойно (радость и ликование мы разделяем только для удобства поучения).
Цицерон приводит еще один аргумент – горе и радость могут совершенно не соответствовать цели человеческого существования, потому что человек может в некоторых случаях испытывать совершенно животную радость или животное горе, не имеющие никакого отношения к гражданской жизни. Тогда радость и горе как аффекты просто не соотносимы с целями и обязанностями существования и не могут быть оправданными сами по себе.
О том, что сжатие души всегда нехорошо, а расширение души – не всегда, мы уже говорили выше. Иное дело, когда у Невия Гектор радуется:
Похвала всегда отрадна от хвалимого отца, —
а иное дело – когда у Трабеи герой радуется так:
Щедро купленная сводня враз поймет мой каждый знак,
Стоит только стукнуть пальцем – тотчас дверь откроется,
И Хрисида, в изумленье перед неожиданным
Гостем, встанет на пороге и ко мне в объятия
Упадет…
И сам говорит, как прекрасно это ему кажется:
Я удачливей Удачи, коль удачам счет вести!
Квинт Трабея – римский комедиограф (II в. до н. э.), представитель «паллиаты» (комедий на греческую тему)
Достаточно всмотреться в такое ликование, чтобы понять, как оно постыдно. Стыдно смотреть на тех, кто ликует, дорвавшись до Венериных утех, мерзко – на тех, кто еще только рвется к ним воспаленным желанием. Такой порыв обычно называется «любовью» (и я, право же, не могу подобрать ему другого имени), – и в нем видна такая слабость духа, которую и сравнить не с чем. Это о нем пишет Цецилий:
