Однажды, чтобы убедить капризного Барталда в необходимости тренировки обоняния, Ксэнтус привел их к Грому. После чего, пошептавшись с ним, завязал себе глаза и предложил нанести удар. Клинок рассек воздух над седой головой, но Ксэнтус легко уклонился. Гром продолжил наносить удары, колющие и рубящие, под разными углами – тщетно. Сциник словно читал мысли противника, чем вызвал удивление и похвалу Грома. После этого случая Барталд перестал упрямиться и, пожалуй, даже начал уважать старика. Хотя с завязанными глазами все равно чувствовал себя неуютно, не мог сосредоточиться, часто ошибался при чтении элементарных запахов. Но Ксэнтус никогда не бранил юного Барталда, продолжая упорно развивать его навык. И не забывая тренировать свое обоняние, которое, казалось, и без того было безупречным, нечеловеческим. Габриэль вспомнил, как в последние годы жизни Ксэнтус, уже еле-еле передвигая ноги, заматывал себе глаза и подходил к открытому окну, чтобы поймать, прочесть запахи Семи островов.
«Боги дали нам мышцы и чувства, и от них мы не можем избавиться. Но зато мы можем их развить, как пожелаем», – как-то сказал Ксэнтус. И Габриэль запомнил эти слова. В отличие от других наук одорология всегда напоминала ему игру, и поэтому он с удовольствием вдыхал предложенные запахи, пытаясь отгадать их происхождение. Даже когда на глазах не было повязки, он смыкал веки, чтобы представить, увидеть место, где мог зародиться запах. Ему являлись и цветущие луга, тонущие в океане солнечного света, и густые зеленые леса, качающиеся под порывами ветра, и шумные таверны, где на кухне запекалась рыба, посыпанная зеленью и специями. Запахи – всего-навсего клок тонкой ткани, пропитанный ароматами, – перемещали Габриэля из дворца, оживляли приятные воспоминания, стоило лишь прикрыть глаза. И самым сложным в игре всегда оставался запах человека, запах его желаний и эмоций. «У каждого чувства есть свой запах, – утверждал Ксэнтус. – Поймешь, запомнишь их и станешь неуязвимым».
Мэйт чуял, как от одного из бездарей – скорее всего, от Девена, – несло страхом. От двух других – злобой, будто их горячие тела источали не только пот, но и ненависть. Запахи людских эмоций и желаний не походили на дух полевого цветка или лечебной настойки. Их сложно уловить, они почти всегда пытались спрятаться, закутаться в другие запахи, как пытается забиться в норку зверек, почуяв хищника. Их сложно было отделить и описать. Хотя запах страха был, пожалуй, горьковат, а радости – сладок. Проще всего было с ароматом любви. И неважно, кто его источал, мужчина или женщина. Воздух рядом с таким человеком всегда был напряжен, натянут и немного, совсем не противно, отдавал кислым. Прочие человеческие эмоции и желания так легко не читались.
Ксэнтус говорил, что если чародей будет долго и серьезно развивать собственное обоняние, то сможет читать людские мысли, не заглядывая в разум. Габриэль с сожалением подумал о том, что не достиг подобного мастерства. Ему хотелось заглянуть в головы бездарей, понять, что они будут делать со своим ценным пленником, когда доведут его до села.
Воспоминания, полные заботы и теплоты, затеняли боль, словно заговор. Держали в сознании, на краю черной пропасти, не позволяя рухнуть во тьму и повиснуть на жестоких руках бездарей. Но реальность, увы, была куда сильнее счастливых воспоминаний. Радостные детские крики сожгли до пепла животворящие страницы прошлого, возвращая боль. Боль и жар.
– Миркля! Миркля ведут!
– Погорельца поймали!
– Староста Мекей миркля ведет!
Габриэль вскинул голову, словно пытаясь пробить, прожечь взглядом повязку и увидеть среди возбужденной ребятни Итана. Но повязка была слишком толстой, чтобы разглядеть сквозь нее хоть что-нибудь. Тогда Габриэль стал прислушиваться в надежде уловить детский голос сына охотника. Проклятие! Ни один из них не походил на голос Итана.
Итан и его мать могли убедить старосту в том, что тот схватил совсем не Погорельца. Лоис точно знала, как выглядит Погорелец, а смышленый Итан, желая спасти сельчанок от колдовского вихря, наверняка догадался, что его спутник не может быть Погорельцем.
Габриэль поник головой, понимая, что цепляется за гнилую соломину. Даже если Итан и Лоис за него заступятся, даже если староста прислушается к их мнению, это вряд ли что-то изменит. Потому что он, мэйт Семи островов, все равно останется мирклем – чудовищем, рожденным от демонов. И спасение десятилетнего мальчишки от сверов, и схватка с колдовским вихрем, и освобождение бедной женщины, которую все уже считали мертвой, – никакая из перечисленных заслуг не притупит ненависть бездарей к магам.
Надрывались псы. И те, что шли рядом, и те, что бесились вдали. Сельская ребятня продолжала галдеть, бегать, скакать вокруг Габриэля, гоняя тяжелый горячий воздух. Мэйт представил, как они гримасничают, как с угрозой потряхивают кулачками, и ему стало так тяжко, что захотелось взвыть. Но мешал проклятый кляп – вонючий клок ткани, не позволяющий дикому крику вырваться на волю. В отличие от Девена сельские дети не исходили страхом при виде миркля. Воздух трещал от радости и возбуждения, как трещит он во время встречи двух возлюбленных.
Радостный детский гомон вдруг обвил тревожный шепот. Пши-и – два десятка голосов зашумели, зашелестели, как море. И среди них не было знакомого. Ни голоса Лоис, ни голоса Итана. Где же они?.. Габриэль прислушался и подумал, что, наверное, сын охотника нянчился со щенками, и ему не было дела до того, кого схватил староста Мекей. Или плакал в объятиях любящей матери. А та в свою очередь оплакивала погибшего мужа. Но ведь были еще две сельчанки на холмах? Хотя… на них надеяться глупо. Они были напуганы и вряд ли поняли, что произошло. Гудящий вихрь – и человек, прыгнувший в него. Вот и все, что они видели. Быть может, даже не видели.
– Погорелец.
– Молод-то как.
– Нашей кровушки напился, вот и молод.
– Тьфу, демонча.
– Кончились бедушки-то.
Мэйт усмехнулся. И озлобленно, с наслаждением подумал, что сельские беды закончатся лишь тогда, когда Готтилф испустит последний вздох. От этой мысли опять закипела, забурлила магия. Впервые с момента пленения Габриэлю сделалось хорошо, спокойно. Ничего, ему лишь надо набраться сил, заговорить раны, и тогда он пережжет веревки, освободится и убьет и изверга Роя, и труса Девена, и старосту Мекея! И если боги не станут мешать, сожжет все село дотла! Пронесется по нему смертоносным огненным смерчем, по сравнению с которым колдовство Готтилфа покажется бездарям милосердным.
Габриэля что-то больно ударило в грудь – видимо, кто-то бросил в него камень. Он ожидал еще ударов, но вмешался староста. В том, что за живого мага полагалась награда от Волистрата, были свои преимущества.
– Мелба, а ну усмири своего сорванца, а не то я сам его усмирю!
– Может, его еще в задницу поцеловать! – заявил кто-то, и стало тихо. – В яму его!
– Прав он! В яму! В яму!
– Ты, Губа, прежде чем советы давать, просохни сперва! – осадил его Мекей.
– Что?!! Ты мне… Да, может, ты с ним заодно?
