— Почему не хотел?
— Потому что ты еще… ранена. Тебе с любыми людьми больно, вся в панцире. А появись я, хоть с намеком на личное, ты бы… что? Даже в эти дни, Ирис, я думал, что наломал дров, увлек на слабости, и ты будешь избегать меня всеми силами. Если бы ты вчера не пришла такая, я бы и в большем себя не выдал. Я боялся спугнуть тебя чувствами, рассчитывал силу их скрыть… едва знакомый, чужак, лучше притвориться спонтанно увлеченным, чем схватить тебя и обнять так сильно, как всегда хотел, открыться, что люблю больше жизни…
Он не устоял на месте и подался вперед, но меня не коснулся. Юргена словно залихорадило, — глаза горели, скулы совсем покраснели и голос не только осел до шепота, но и дрогнул:
— Раз сказал, мне назад дроги нет. Даже если посмотришь, как на маньяка… С ума по тебе схожу, хочу жить с тобой, любить тебя и не отпускать никогда. Оттолкнешь, сбежишь, не стану тебя донимать и преследовать. Сам виноват. Не сумел по-человечески, не по шагам, а лавиной… не выдержал…
Между нами была даже близость, и недавно, минуты назад — объятие и поцелуй, но прямо сейчас Юрген не смел никак меня тронуть. Он разрешения ждал. Его трясло от эмоций, и едва я поняла, отчего он скован, что за мной ответ или действие, как шагнула и обняла. Юрген не договорил ту фразу. Выдохнул тяжело, резко, почти стоном, и стиснул меня до боли.
— Милая моя, любимая, сердце мое, мотылек…
Мне стало стыдно от ощущения, с какой жадностью я уловила эти слова. И еще хотела. Юрген температурил — весь был горячим, я его через одежду чувствовала, а лицо и руки особенно. Значит, всегда такой огненный? Он целовал в губы, в шею, в веки, щеки и волосы, а потом опять прижал к себе. Я так и повисла у него на шее, не чувствуя пола ногами, положив голову на плечо. И отчего-то чувство стыда за свои эмоции только усиливалось. Мне нельзя было слушать Юргена и соглашаться на «любимую». Плакать хотелось, и прямо жгла язык просьба: «Скажи так еще раз. Скажи!». Пришлось зажмуриться и сцепить зубы.
— Никому тебя в обиду не дам, Ирис… девочка моя, никогда тебя не оставлю, если сама не прогонишь. Только дай шанс, поверь мне, я все для тебя сделаю, милая.
Глаза еще болели от прошлых слез, а тут накатило снова. Но я сдержалась.
— Юрка… — я шевельнулась, подняв голову и тихо заговорила у самого его уха. — Это ты дай мне… время. Я хочу тебя узнать, и жить хочу. Как смогу, как получится поначалу… знаю, что холодная и неотзывчивая, дотерпи, дождись. Я постараюсь стать прежней.
— Не надо. Будь какая есть. Ты мне нужна не прошлая и не будущая, а вся, что сейчас. Что изменится, то изменится, вместе переживем. Понимаешь?
Если бы Юрген ждал этот год целиком, — меня бы не стало. Я бы не дотянула. Хаос исчез, вихрь чувств, как листопад после ветра, улегся, сделав чистой и ясной жизнь. Если бы не он. Если бы не его внезапное вторжение в мой черный и глухой мир, я бы сорвалась и исчезла. Он, тот, кто держит меня на земле своими чувствами? Последняя нить? Я сама себе не нужна, я рвалась из жизни, а вчера сердце вскрылось из-за того, что я тащила Нику через границу. Оттуда поток. Оттуда пришла буря. Откат, эхо, голос грани «оборви» — унес бы без якорей, которых не осталось.
Но вдруг оказалась любима. Себе не нужна, а ему — больше жизни.
Мы долго потом молчали. Юрген потихоньку меня приотпускал — я то на цыпочках держалась, то уже стояла, обнимая все также крепко, только голову положив не на плечо, а по росту — щекой в ключицу уперлась.
— Ирис, ты переедешь ко мне? Если тут не нравится, другое жилье поищем, где уютней будет.
— Перееду.
— Здесь все, что нужно поменяем, подвинем, купим. Кровать?
— Ни за что. Мне понравилось спать на полу.
И опять замолчали, наслаждаясь спокойствием и тишиной. Остались рядом, но уже не так близко и тесно. Смотрели друг на друга. Юрген чуть улыбнулся, но глаза остались серьезными:
— Мне не верится, что ты не сбежала от меня сразу же… У меня не было сильнее страха, чем тебе признаться и поэтому потерять, — и тебя, и надежду. Что вчера произошло? Кто или что довели до такого состояния?
— Юр… мне вчера пограничник помог. Я на рубеж шагнула, как на канат, а он успел удержать.
— Как?
Одними губами спросил, без голоса, оцепенев от того, что я сказала. Вместо ответа я дотянулась до анимо на кухонной стойке, открыла сообщение и показала Юргену. А в мыслях, сама себе, ответила — «Тобой, Юрка. Тобой удержал»…
Жизнь изменилась
Утром Юрген не разбудил меня. Я не слышала ни будильника, ни его сборов. Вчера легла рано, — ужинала батоном, выпила крепкого чая, отмылась по человечески и отключилась на свежей постели, как мертвая.
Чтобы согнать утреннюю одурь и слабость, опять залезла под душ, закрутила один кран и выдержала под ледяными струями секунд тридцать. Голова стала ясная, и задышалось еще легче. Возможно, я привыкла за последние месяцы к своему состоянию, но только когда отпустило — поняла в сравнении, насколько пережимало горло и грудь. Постоянно. Не сильно, не в спазм и невозможность протолкнуть воздух, но были «обручи». Легким не расправиться дальше границы, а теперь — глубина вдоха распирала, наполняла силой и приносила облегчение.
Жизнь изменилась. Память никуда не ушла, но душевный рубеж пройден — в нужную сторону. Самой становилось удивительно, но от признания Юргена я почувствовала, что где-то в глубине сердца, еще не открытого, таится много нерастраченной любви. Подземный источник, и почему бы не повернуться с этой робкой надеждой на возрождение к нему? Он ласковый, любящий, добрый.
Анимофон звякнул сообщением, и я подумала, что это от Юргена. Я только залезла в кресло с ногами, заварила чашку растворимого кофе, собралась съесть последнюю четвертинку батона, занимаясь вещами простыми и повседневными и витая мыслями во вчерашнем дне, как сигнал отвлек.
От Роберта Тамма: «Как поправитесь, напишите, согласуем время встречи в отделении». Да, нужно отодвинуть в сторону чувства. «Забыть» вчерашнюю бурю и не вникать в собственный случай с пограничником. Это не моя личная слабость, это суженое сознание и та сторона затягивали под колесо монорельса, сделав мысль о самоубийстве единственно правильной. От того, что могло бы быть, — не делалось страшно сейчас. Я спрошу обо всем у Августа, когда придет время, а теперь нужно вернуться к делам и обещаниям.
Роберту ответила, что уже на ногах и могу быть в любое назначенное время. Заглянула в чат, ориентируясь по событиям, обсуждениям и восстанавливая картину. Вспомнила о Катарине, о старосте и несданных листках, о том, что еще не закончила сортировку ходов Сольцбурга. Готов был список только восточной части города, а за остальные так и не взялась.
— Невкусный…
Несчастному батону дня три, хранился он в холодильнике, служил основой для бутербродов, и еще вчера я ела его же не различая особо — съедобный он или так себе. Неужели вместе со вторым дыханием, вернулась способность замечать вкус еды? Впихивать в себя пищу, давиться по причине «нужно» — это не тоже самое, что отложить в сторону хлеб потому что у него неаппетитный вкус. Я глубоко втянула носом запах хлеба, отщипнула и вдумчиво прожевала мякиш. Старый, холодный, отсыревший конденсатом в полиэтилене. И кофе горький. Пах горелыми орехами.
