— Как выйти на границу?
И Юрген и Катарина хотели еще что-то сказать, но мой вопрос сбил их, оставив на вдохе удивления и испуга. Старосты тоже не ожидали смены темы. Восточный озадаченно промычал, и нехотя выдал:
— На границу…
— Так, стоп! Первое, — почему вы никого из пограничников не предупреждали ни разу, что если в блокноте всплывет кровавая клякса, то нельзя никуда бежать, что это смертельно опасно? Второе — что значит «на границу»? Последнее я не понимаю совсем, и не хочу слушать, пока не объясните, о чем речь.
— Катарина, тише. Посмотри на меня, мне уже шестьдесят, я десять лет бегал пограничником и еще двадцать пять лет служу старостой в северном районе. За мои годы, и за годы, которые я знал из истории, случай вызова смерти случился один раз, еще до моего рождения. Один раз. Даже наследники знают об этом в теории, как о крайне редком случае. Молния в тебя ударит с большей вероятностью, чем придет такой вызов. Зачем разводить панику? Зачем рассказывать рядовым о том, что никогда не случится? И так слишком мало людей идут на передовую, и сотни не набирается уже, на почти миллионный Сольцбург — восемьдесят семь человек. Из-за исчезнувших — восемьдесят три.
— Вообще не утешает. А еще подводные камни? Капканы, ловушки, вечный плен — чего еще там «стрельнет»?
— Граница. Но она не может «стрельнуть» как ты выражаешься. Пограничник может столкнуться с ней только в одном случае — если буквально за руку проведет наследник. И это не место… это как бы ничто и нигде. Вакуум. На границе невозможно «быть», ее можно только «пройти». Как черта между жизнью и смертью, человек не может остановиться на этом рубеже — он либо жив, либо уже мертв, «застрять», «задержаться» на ней нельзя.
— И чем это опасно? — Спросил Юрген.
— Если каким-то невероятным образом представить, что тебя через нее кто-то провел, то после приходит откат. Хм… с чем бы сравнить. Вот ты на скорости пролетел через очень тонкую стальную нить, и в первые мгновения даже не заметил ничего — ни что она была, ни что она тебе разрезала, ни боли, ни удара — настолько быстро и тонко. А в следующий шаг чувствуешь, что теряешь кровь, что есть боль, что сердце не бьется и тело не слушается, ты падаешь и умираешь.
— Фу, — не сдержалась Катарина.
— Вот граница тоже самое делает с душой, ее пролетаешь и отсекается все, ради чего человек живет. Отсекаются ниточки, которые держат на земле, хочется одного — освободить душу по-настоящему, умереть телом, уйти в полет вечности. Как воздушный змей, у которого сорвали бечеву и больше ничто не держит.
Теперь я поняла — Ника, маленькая наследница смогла меня через границу провести, так и выбрались из подвала. Поэтом я ничего не помню, потому что все сделала она, а для меня это был миг «вакуума» — нигде и никак. И откат тоже пришел — понес меня к монорельсу, искушая легкостью смерти.
Я спросила:
— И спасения «воздушному змею» в этом случае нет?
— Есть. Якоря могут удержать и не дать сорваться в сторону смерти. Они в любом случае спасение — если вдруг выбросило в пространство, где нет ориентиров, если потерялся, если отчаялся, если все померкло и ты тонешь. Близкие. С кем самая сильная душевная связь. Такая, которую не перережет ни одна граница на свете.
Список покупок
Я уходила с собрания с чувством, что все равно не прояснила для себя всего настолько полно, насколько хотела.
Двое старост пошли пешком в сторону центра, мы втроем и южный — до остановки. Молчали. Попрощался староста, когда пришел его монорельс, и Катарина, устало посмотрев на нас, сказала:
— Это несправедливо. Почему на меня, на самом деле, как на помойку, выбрасывается все дерьмо вызовов? Только вам выпадают милые детки, которых не вовремя шлепнули по заднице, или старики-одуванчики, которым внучек на день рождения не позвонил? А мне нет, мне покалеченных физически и морально…
— Не обобщай. У нас тоже не все легкое.
— Ой, да заткнись ты, Юрген, слушать тошно… так хочется вас обоих ненавидеть, а не могу. И за то, что не могу — ненавижу себя. Ладно, мой маршрут. Пока.
Катарина скупо махнула рукой в своей канареечно-желтой перчатке, и мы остались вдвоем. Другие ожидающие на площадку пока не подошли. Думала, что Юрген заговорит, прокомментирует, поделится чем-то после такого емкого разговора, но он молчал. И совсем погрустнел. Он был странный и задумчивый. Приобнял меня, потом прижал совсем крепко:
— Как случится новый сбой, так ты пойдешь снова искать встречи с этим Юлем?
— Да. У меня есть, что сказать ему, и хочу выслушать его. Не спроста все пришло в такое движение недавно, и будут еще перемены, о которых пограничникам нужно знать. И я хочу знать. Юрка, не волнуйся, это не так опасно, как кажется со стороны…
— Я не стану тебе отговаривать, Ирис. Поступай так, как решила поступить. Я тебя люблю, и я все понимаю.
Не смотря на то, что он так сказал, тишина после оказалась горькой и тревожной. За словами стояли чувства, которые больше всего отдавали обреченностью. Но с чего? Юрген не хотел, чтобы я совалась в неизведанное и рискованное, это объяснимо. Но переживания и беспокойство несоразмерны опасности. Нет угрозы. Зачем такой фатализм в голосе?
— Все будет хорошо, Юрка.
— Я знаю.
Дома на ужин я делала горячие бутерброд. Взяли свежего хлеба, много сыра, ветчины, помидоров, зелени. Когда аппетитная гора выросла на общей тарелке, а в кружки разлили кофе с молоком, настроение развеялось. И у него, и у меня. Я совсем оправилась от дневных слез и вечерних волнений, и Юрген начал улыбаться и составлять список новых покупок в дом. К пограничной теме не возвращались. Не нагнетали.
— Кофемолку, кофеварку и чайник для заваривания. Будем пить настоящие напитки, а не быстро-растворимые аналоги. — Он держал в одной руке анимо и большим пальцем набирал в заметках строчки. — Как на счет такой штуки, где плавится сыр или шоколад, чтобы есть горячим?
— Я за.
— Добавим. Коктейли молочные любишь?
Я сморщила нос:
— Спроси меня летом. Сейчас холодные варианты я не одобрю.
— Так… твои предложения?
— Еще кружки. Огромные, почти на литр, чтобы если сварить какао, то хватило бы места для сливок, зефира, посыпок и прочего. Для самых холодных вечеров.
— Записал.
Мы ели, придумывали, и после десятого пункта я добавила:
— Растолстеем.
— Гантели и коврик для зарядки. Напольные весы.
Он сделал вид, что набрал это в список покупок. А я только фыркнула и съела еще один запеченный бутерброд. Вкусно. И тепло. И хорошо. Отодвинулось необъяснимое, уступив место простому и понятному. Все загадки потом. Все мысли потом. Все вопросы — позже.
Вместе
День пошел за днем, закрутив обычную жизнь с пограничной службой, обычными вызовами. За следующие десять дней Юрген отработал шесть вторых смен в больнице, ездил на ужин к родителям и выходил в сеть на «поболтать» с друзьями-сокурсниками. Опять выбирался на дежурство с Германом, но у него не получилось взять и поднять тему личных особенностей вызовов или хоть что-то рядом. Не к месту было, неудобно, да и… «он бы ничего не сказал, отшутился, уверен. Не тот день и не то время для таких разговоров» — объяснял Юрген. Я все понимала, не сердилась и не настаивала. Пусть будет как будет.
