Я встречалась с Катариной и слушала ее пересказ об одной умопомрачительной встрече с каким-то богачом, который не очень молод и не очень свеж, зато при деньгах. Весь дорогой и холеный с ног до головы. Случайно столкнулись в торговом центре, куда девушку занесло погулять и надышаться роскошной жизнью в бутиках и ювелирных. «Посмотреть — это мне по карману». Он взял ее номер и уже прислал приглашение на свидание. «Несвежему» оказалось около сорока. И я тут же вспомнила, что о Роберте Тамме, которому пятьдесят, она так не говорила.
За десять дней я успела сходить на одиночное дневное дежурство, и на следующие два решила позвать Катарину, и та согласилась. Пограничники редко брали у старост такие походы по графику, потому что все работали в будни в день. А в выходные все-таки хотелось отдохнуть, а не мотаться по городу двенадцать часов. Я тоже подумывала вернуться к работе. Поглядывала на коробку на полке, где хранились не только крохи семейного архива, но и мой личный, профессиональный набор парикмахерских инструментов. Отложила планы на следующий год. После праздников посмотрю объявления о вакансиях.
Приступ слабости и слез случился всего раз, и пережила я его в одиночестве. К счастью, Юрген был на работе и не видел меня. Заперлась в ванной, села прямо на полу, обняв колени, и наревелась в голос. Понимала, что с чувствами ничего не могу сделать, и самообвинения, уничижения и саможалость нужно пережить, переболеть ими, дать выход. Уже завтра будет лучше. Завтра я снова смогу радоваться жизни без самоедства и вины. Тоска по ребенку, горечь, злость на жестокую судьбу, — все прогоняла через сердце и через мысли. И думала. Много-много думала о том, что я скажу Юлю Вереску, когда снова смогу найти его в кочующих пространствах…
Ту вспышку надежды, которую я испытала при мысли, что можно поправить всего один день, я вспоминала и удивлялась — наивности и отчаянью. Они ослепили меня, но позднее и головой поняла, и сердцем почувствовала — нет, это не поправимо. Смерть не поправима. Ни Юль Вереск, ни Бог Границ, ни Великая Сила не смогут вернуть мне моего Василька. Небытие — та грань, из-за которой не вытащит ни один пограничник, староста или наследник.
В один вечер, после второй смены в больнице, Юрген вернулся мрачным. На лице много отражалось — и злость, и расстройство, и усталость, словно его за прошедшие часы эмоционально выпотрошили.
— Что, Юр?
Не заметить этого было невозможно, и, конечно, я спросила. Юрген не закрылся, не отмахнулся, а рассказал. Пациента долго выхаживали. Пожилой мужчина, перевалило за семьдесят, накопил много возрастных болячек, не очень себя берег. А в октябре поступил с двусторонней пневмонией. Лечили, вытаскивали, следили за риском осложнений. Старик запал в душу всему персоналу, своим юморным характром, неунывностью и молодым оптимизмом. Но он умер. Не помогло ничего. И через два часа родня набежала. Юрген, как и все, думал, что это его так горячо любили дочь и сын, внуки и внучка, что навещали каждый день. А оказалось — наследство. Уговаривали подписать какие-то бумаги, изменить последнюю волю. В мыслях уже отца и деда хоронили, выжимали из него, как обреченного, перепись имущества в равных долях…
— Потому он и не выжил. Знали бы, на порог не пускали! Добили его, отравили, гады. И еще скандал пришли устраивать, что мы не так лечили и не так ухаживали, что он раньше времени скончался. Он согласие дал. Нотариус на завтра все бумаги подготовил и прийти с ними должен был, а мы, халтурщики, не смогли долечить его еще на денек… как же на свете такие люди живут, Ирис?
Юрген сначала выговорился. Но ни душ, ни ужин ни стакан вина, все равно не могли облегчить его состояние. Я касалась его — то плеча, то руки, то слегка обнимала и чувствовала — налит, как свинцом, тяжестью. Напряженный, злой и расстроенный. И я его дважды поцеловала. Коротко — с вопросом, и долго — с приглашением к большему. Он все понял, сжал за руку и спросил:
— Ты нарочно?
— Да. Хочу этого для тебя. Легче станет, в душе задержится, но хоть из тела уйдет. Ты согласен?
Юрген не стал отнекиваться, наоборот, откликнулся так, словно искал выхода чувствам и вдруг нашел. Стиснул меня в руках, с жадностью, и тут же, с усилием, сам себя присмирил. Стал целовать аккуратно, медленно, но нетерпение я все равно ощущала.
— Юрка, не надо… не оглядывайся на меня сегодня и сейчас. Вообще не думай. Хочу эгоиста …
Знала бы о чем прошу — решилась бы его соблазнить? Юрген послушался, без уточнений и переспрашиваний. Никаких ложных колебаний — честно или не честно так любить женщину, не заботясь о ее ощущениях и не стараясь ради ее удовольствия. Знала бы, что это окажется настолько откровенно приятно, — не решилась бы. Он на меня не оглядывался, да. Но я не ожидала, что мое тело так будет откликаться на его на самом деле наглые ласки. «Моя», «мне» — такое голодное и упоенное в каждом движении Юргена, заражало и заставляло трепетать от этого постыдно-приятного чувства. Хотелось спрятать лицо, закрыть ладонями полыхающие щеки, потому что я стеснялась себя в этот момент. Слишком спонтанная близость, он с температурой и горячей от жара кожей, и моя внезапная чувственность, к которой я не была готова.
Но я смогла, — перетерпела. Оказывается, терпеть можно не только боль и что-то неприятное, но и наоборот. Глупо, с одной стороны, но иначе я объяснить не могла — не время мне было. Нельзя, не сегодня, не до того, как он однажды услышит о моей взаимности. Мне казалось, что сначала я должна сказать ему «люблю», и только после получу право на откровенное наслаждение. Перетерпела еле-еле, едва не зажав уши, чтобы не слышать его ломающегося голоса и ласковых слов. Они подливали масла в огонь, заставляя чувствовать себя счастливой в душе, вперемешку со страстью тела.
Близость Юрегну помогла. Он заснул успокоенный и расслабленный, погрузившись в крепкий сон до самого утра.
В большинстве случаев он мог оставлять работу на работе. Абстрагироваться даже от тяжелых случаев, быть в меру циничным и профессионально отстраненным, но такой случай, как смерть этого старика, ударил сильнее. Я сама болезненно приняла его пересказ, — печаль и ненужность пожилых людей, их беззащитность, — всегда меня тревожили. Я вспоминала своего дедушку… Юрген ходил заметно грустный еще три дня, и я не тащила его развлекаться и развеяться. Помогла тем, что была рядом, ведь он поддерживал меня тем же самым.
Дни не подкидывали больше событий. Август Поле не появлялся. Общие собрания отменились. Теперь Юрген ходил на свои, а я с Катариной на свои, восточного района. Общий сбор планировался лишь в декабре, под конец года. И до него далеко — на календаре значилось лишь шестое ноября.
Мама
В этот день, в пятницу, я стояла у витрины магазина на улице и смотрела на одетых по моде манекенов, примеряясь к мысли — могу или не могу зайти и купить новую одежду? Преодолела я этот психологический барьер в своей голове, или пока нет?
Стало гораздо холоднее, — чувствовалось по погоде, даже в середине дня, в самый солнечный и относительно теплый отрезок времени. Октябрь уступил, пришли заморозки, продувало старое пальто и свитер не помогал. Меня смущало все — не только новизна вещи, но и магазин. Зайти, выбирать, отбиваться от назойливого продавца с советами. Наспех взять любое, — кощунство по отношению к красоте подарка Катарины, — шарфу и перчаткам. И подруга засмеет, обругает, силой утащит менять на свой вкус.
