Старик
У меня друзей не было. В пограничники попала на самой нижней пленке служебного возраста — в пятнадцать, младше не бывает. Из сверстников был один только мальчик, определенный в другой район, но с ним не сдружились. У него была кампания приятелей из одноклассников, дворовые, а я сбоку припеку, даром что тоже пограничница. Ну и что? А со старшими только одно общение — наставничество да советы.
Со школы тоже нескладно вышло. С начальных классов оказалась в списке тех детей, над которыми смеялись. Из-за мамы. Обзывали ее старухой, меня последышем. А из-за дедушки, когда постарше стала, и из-за подростковой худобы, — старческим костылем. В училище девочки были другими, интересы разными, и там не получилось найти подругу.
Нет друзей, и нет. Мало волновало раньше, а теперь и подавно без разницы.
Когда толкнулся импульс, и я потянулась к блокноту, вспыхнула мысль: «только бы не сбой». И побежала ко входу…
Ближайший — это внутри квартала, во дворе, на первом этаже жилого дома старая парикмахерская. Помещение однушки, переделанное в салон на два кресла, — но прогоревшее и так никому больше не сданное. Объявление «аренда» выцвело за три года. Дернула на себя пластиковую ручку двери, шагнула за порог…
Дома пожилых всегда узнавались с первого взгляда — по вещам. Они тоже старые, — чиненые, латаные, ненужные, но не выброшенные, и каждый на своем привычном месте. Новизна и перемены оставили этих людей давно, и уступили место ностальгии и постоянству. Они держали стариков на земле, их дом становился их миром, где все не меняется с бешеной скоростью, как у прочих снаружи, и где каждый предмет наполнен своей историей.
Вот почему в прихожей стоял стул у которого одна ножка была уродливо соединена в разломе здоровой железкой и болтами не по размеру. Новый купить не проще? И эстетичней, и эргономичнее, удобнее, свежее. А старый выбросить. Но нет, — это значит, что и часть самого старика будет снесена на помойку. Осколок его мира, в котором он жил когда-то, и которого уже не вернуть. Осколок его воспоминаний, которые накопила вещь за годы — как он стоял в кабинете, как скрипел от веса, сколько на спинке висело вещей в разные сезоны, как на него забирался сын, и как с него упал в три годика… жизнь не выкидывают. Историю не меняют на бездушный кусок пластика из мебельного, будь он трижды лучше этой колченогой деревяшки с железной нашлепкой.
— Это не он.
Я сказала тихо и уверенно. Старик услышал. Его с порога было видно в дверном проеме кухни — сидел на табуретке, сгорбившись, уронив письмо с казенным конвертом на пол и давился слезами.
У меня сжалось сердце. Беспомощные слезы, пусть и престарелого, но мужчины, я всегда тяжело воспринимала. К счастью, я здесь для того, чтобы удержать его от последней мысли и уверенности, что сын его предал.
— Это не Влад, это его молодая невеста постаралась, у нее дядя в чиновниках от медицины, он помог. А ваш сын ничего не знал.
Я прошла на кухню, открыла шкафчик над холодильником, достала рюмку, аптечку, накапала лекарства на донышко и добавила воды на глоток. Поднесла деду.
Хороший он был. Добрый. Все морщины в его лице сложились так, что говорили об этом — улыбчивый, веселый. По возрасту под восемьдесят, маленький, сухой и загорелый — много времени проводил на воздухе летом, так что до октября загар еще сохранился. Все руки в «гречке», а щеки в родимых пятнышках. Волосы темно-седые, венчиком, усы, как у моржа, и глаза, как у мыши — черные, блестящие, маленькие.
— Выпейте, Владислав.
Он бы умер. Я это знала, как знала здесь и сейчас все остальное. Поверил бы, не выдержал этого, и упал на пол кухни, не в силах ни дотянуться до таблеток, ни до анимофона, чтобы скорую вызвать. И сын его, что уже в пути, не успел бы.
Влад младший давно жил отдельно. Работал то вахтой в северных регионах, то в Сольцбурге на заводе — проектировщиком. Недавно отметил юбилей, пятьдесят лет. Был раз женат, дочь родил, все нажитое оставил им при разводе, и новой семьи долго не создавал. Ушел жить на съем, наслаждался холостым статусом, отца регулярно навещал и денег подкидывал. Звонил, если уезжал. А два года назад зацепила его молодая и оборотистая женщина, которой очень хотелось и замуж, и детей, и свое жилье. Копить долго и трудно, а вот освободить родовое гнездышко любовника в центре, в две комнаты и всей инфраструктурой рядом, — план попроще. Признать деда недееспособным, найти психическое заболевание, отправить на принудительное в спец. пансионат. И письмо с уведомлением пришло по адресу прописки.
Я повторила шепотом:
— Это не он… Подождите немного, досчитайте до пяти. Давайте, вместе… Раз, два…
— Три… — с глубоким вдохом выговорил тот, и больше не плакал. — Четыре…
Ключ в замок, поворот, — слышно в тишине квартиры отчетливо. И ворвалось сразу много всего — топот, бас, даже ярость вибрировала в воздухе:
— Отец! Принимай блудного сына! Ушел я от гадюки этой… как не задушил, не знаю! Шелковая да сахарная последнюю неделю ходила, намеки мне вкручивала, мечты радужные, вот жешь!.. чего это?
Влад младший на отца походил лицом, а фигурой вырос крупнее. Походный рюкзак с вещами, набитый до отказа и тяжелый, одной рукой за лямку держал, словно невесомый. Плюхнул его в коридоре, потянул носом, учуяв резкий запах сердечного.
— Не дури, отец! — Влетел в кухню, присмотрелся, облегченно вздохнул. — Опротестуем! Я ее, и родню ее по судам затаскаю!
Подняв письмо с пола, смял и выкинул.
— Так приедут же… сегодня.
Старик опять пустил слезу. Опять беспомощную, но счастливую. Заморгал часто.
— С лестницы спущу. Дане позвоню, он юрист хороший, отмахаемся. Я тут останусь, вместе пока поживем. Не бери к сердцу, отец. Несвезло мне, наступил на гадюку… хорошо хоть жениться не успел!
Я улыбнулась. Можно уходить. Сейчас здесь будет суета, — разбор вещей, перемывание косточек всем женщинам, воспоминание, готовка обеда, — любимые обоими картошка с селедкой, и хорошая стопка водки для младшего. Попятилась, — из кухни, из коридора, в подъезд кирпичной шестнадцатиэтажки на улице Печатников.
Едва перешагнула порог обратно, как все ниточки знания оборвались. А дверь оказалась закрытой — сын ее захлопнул, как пришел. Больше я ничего не могла сказать о будущем этих двоих. Осталось в памяти только то, что вложила мне служба пограничника, — для дела, для понимания. И слова, которые я говорила были не мной придуманы. Так оно и происходит — я просто знаю, что именно должна произнести.
— Я помню о тебе, дедушка…
Я посмотрела на подъездный потолок, вверх, мысленно обращаясь к своему покойному дедушке, который единственный из всей семьи по-настоящему любил меня, а я его, самого родного. Как я скучала по нему!
Он знает
Вечером наплакалась.
