Она не ощущала времени, не знала, день сейчас или ночь, да и забыла о том, что есть день и ночь, как и мир вокруг.
Лишь иногда ее беспокоило… нет, не воспоминание, а тень эмоции, и хотя она не понимала ее сути, всякий раз это беспокойство нарушало ее уютное существование. И она долго силилась понять, что же это.
Откуда-то издали она слышала какие-то звуки – не те, обычные, они приходили извне, – а нечто в собственном сознании.
А потом пришло имя – Бруно.
И теплое красноватое море стало вдруг совсем прозрачным, и свет очень близко. Ей надо вспомнить, кто это – Бруно. Потому что это важно.
Тревога всколыхнула мир вокруг, и Мила изо всех сил плывет на свет.
Но он все отдаляется.
* * *
Георгий рассматривал сидящих в кабинете полицейских.
Одно дело – наблюдать их на месте преступления, где они деловитые и отстраненные, и совсем другое – вот так сидеть с ними, пить чай, слушать, о чем они говорят.
Его жизнь за эти несколько дней изменилась полностью. Из отшельника, живущего в Интернете, он превратился в часть какого-то своеобразного сообщества, и люди не отвергали его, не смотрели косо, а, напротив, налили чаю, подали тарелку с хорошо прожаренной отбивной и горкой салата из свежих овощей, а потом продолжили разговор.
– И что теперь будет?
– Да что будет… – Бережной пожал плечами. – Если пустить все общим порядком, то светит твоей мачехе срок за ее художества, даже если условно. Мало того что возвела клевету на офицера, сообщила заведомо ложные сведения – зачем-то ей это понадобилось, понимаешь? Так что посидит теперь в КПЗ, подумает. А завтра побеседуем.
– Это… это так глупо и неприлично. – Люба ощущает ужасную неловкость, особенно перед красавцем-полицейским. – Денис Петрович, мне так стыдно, вы уж простите…
– Просто Денис и на «ты». – Реутов улыбнулся Любе. – Значит, сотворила это непотребство она, а стыдно тебе? Перестань, глупости. Хотя папаша твой, конечно, очень меня удивил. Вроде бы на вид неглупый мужик, а надо же, угораздило его жениться на такой пустой никчемной бабе…
– Это пошлая и многократно описанная в анекдотах история: секретарша и начальник. – Люба вздохнула, ощущая жгучий стыд и за отца, и за то, как повела себя его жена. – Она несколько лет была его помощницей: назначала встречи, составляла расписание, напоминала о разных важных вещах. А потом вдруг, десять лет назад, на2́ тебе: дочки, я женюсь. Бабуля тогда еще жива была, мы тоже в родительском доме жили, и он привел эту даму прямо туда. Ну, я была студенткой, так что домой являлась наездами, а Надя жила там постоянно. Вот с Надей они и схлестнулись буквально сразу.
– Могу себе представить. – Реутов вспомнил злые глазки Татьяны Рудницкой. – Вот ведь и вправду – угораздило папашу.
– Он всегда был очень занят, бизнес отнимал много времени, знакомиться ему больше негде. А эта барышня всегда рядом, из года в год. Ну, вот и… сладилось у них дело. – Любе неудобно так говорить об отце, а уж представить себе, что он с какой-то женщиной… Она содрогнулась. – Извините, мне все это сложно дается. В общем, когда я приезжала домой, обстановка напоминала зону боевых действий. Отец метался среди всего этого, пытаясь погасить пожар, но дело в том, что Татьяна была из того же теста, что и Надя: самозабвенная эгоистичная скандалистка. Никто не уступал просто из принципа, при этом мне тоже доставалось от обеих, потому что я упорно не желала в этих забавах участвовать.
Полицейские переглянулись. Действительно, представить Любу участницей пошлой бабской склоки было невозможно. И как она ощущала себя, изредка приезжая в родительский дом и всякий раз окунаясь в непрекращающуюся войну между мачехой и сестрой, они лишь догадывались.
– Бабушка умерла… Иногда я думаю: если бы не скандалы, она бы прожила дольше. – Люба покачала головой, вспоминая. – Или если бы папа это как-то пресекал, что ли. Но Татьяна все больше перетягивала его на свою сторону, и он… ну, он и раньше был с нами довольно сдержанным, а в какой-то момент закрыл наши карточки – мол, пора зарабатывать самостоятельно – и выселил из дома. Вот я приезжаю в субботу домой, а Татьяна бросает мне под ноги сумку и говорит: забирай свое барахло и проваливай. Даже к бабушке не впустила, и я больше двух месяцев ее не видела, ну а папа трубку не брал.
– И как же… – Бережной не знал этих подробностей, но вдруг ощутил вину. – Куда же ты?…
– Я просто перестала приезжать. Курс уже последний, квартира оплачена на полгода вперед, я собиралась замуж. Не пропала, в общем. А Надя устроилась у какого-то своего знакомого. На моей свадьбе отца не было, а бабуля приехала в ЗАГС и очень плакала, глядя на меня, – она скучала, радовалась и, я думаю, уже знала, что осталось ей недолго. Я ей потом звонила – первой сообщила, что забеременела. Она уже тогда болела, но Татьяна никого из нас на порог не пускала, хотя бабушка просила и отца умоляла, но он сделал вид, что ничего не происходит. У него есть такая манера: если ему что-то не нравится или он не хочет озвучивать неприятное решение, надо просто сделать вид, что он не слышит и вообще не понимает, о чем речь. А все неприятные решения осуществит кто-то другой, в его случае – Татьяна, с радостью причинявшая бабуле и нам с Надей кучу неприятностей. А потом звонок отца, первый за полгода: умерла бабушка, похороны завтра в двенадцать. Я приехала, конечно… Женьке было четыре месяца, и я оставила его на мужа. А Татьяна устроила на похоронах отвратительную сцену, пытаясь не впустить меня. Отец снова делал вид, что ничего не происходит. Их с Татьяной сыну было уже года три, и отец полностью был под влиянием жены и этого позднего отцовства. В общем, некрасивая и не очень веселая история.
Любе больно вспоминать – и совсем маленькое, словно детское, иссохшее тело в гробу, и знакомое лицо, обрамленное платком. Особенно раздражал этот платок – бабушка при жизни носила шляпки и никаких платков не признавала. И Надя, непривычно трезвая, сжимает ее руку – тоже забытое ощущение, но тогда, в последний раз стоя около бабушки, они ощущали свою забытую общность, словно они снова маленькие и теперь должны друг о друге заботиться.
Визгливый голос мачехи, выкрикивающей оскорбления, дрогнувшая рука Нади – и Люба, сдержавшая ее тогда, сумевшая остановить разгорающийся скандал, потому что это были похороны бабушки, а она ненавидела скандалы.
Осознание того, что Нади больше нет, вдруг наполнило Любу – и она ужаснулась. Все эти дни она даже не думала о произошедшем, словно не осознавала непоправимость смерти сестры, как и вообще всякой смерти, но сейчас наконец пришло понимание.
Она осталась одна.
Как бы ни складывались их с сестрой отношения, это, по большому счету, не важно, потому что они были. И сестра была. А между ними – мама, и опять же не важно, что она оказалась жутким монстром из страшной сказки. Люба помнила ее веселой и ласковой. У них были кукольные чаепития, прогулки в парк, и папа тогда тоже был веселым и очень любил своих дочек. Но когда не стало мамы, то папы словно тоже, они с Надей остались друг у друга в опустевшем доме, где сновала бабушка, безуспешно пытаясь вернуть прежний свет. Но отец отстранился от всего, и они с Надей научились жить в этом доме, враз ставшем просто кирпичной коробкой.
