Теперь Мила ощущает другую, и это совсем не тишина.
Она села на кровати и попыталась встать. Днем она уже проделывала это, голова кружилась и болела, в глазах клубилась тьма, но встать получилось. Ее бокс был самым дальним от входа в отделение, Мила обнаружила это еще днем, осторожно выглянув наружу.
Она и сама не знала, как услышала шаги. Это не кто-то из персонала, а больные тут не ходят, они лежат – каждый в своем боксе. В последние два дня Мила прислушивалась к звукам вокруг, потому что больше тут заняться было нечем. Она уже различала шаги хирурга Круглова, медсестер и Ивановны – санитарки.
А эти шаги легкие, практически неслышные, и Мила вдруг принимает странное решение. Она переходит через узкий коридорчик и оказывается в боксе напротив своего. На кровати лежит парень с перемотанной головой – его привезли утром, и с тех пор он не издал ни звука, даже не стонал.
Мила скользнула под кровать, натянула пониже одеяло и прижалась к стене.
Она давно привыкла доверять своим инстинктам. Еще в детстве, когда пьяная компания, постоянно обитавшая в их доме, надиралась до синих слоников, Мила, в отличие от своих братьев и сестер, старалась держаться подальше от этих развлечений. Она рано научилась прятаться, потому что обычно в разгар веселья в дом врывались полиция и возмущенные соседи и всех, кого обнаруживали в доме, грузили в машины. Взрослые отправлялись в отделение, а дети – на передержку в приемник-распределитель, а там было ужасно. Так что Мила пряталась, а когда всех увозили, выползала из своего укрытия. Никто не пересчитывал многочисленную ребятню, так что отсутствие Милы ни разу не обнаружили.
В таких случаях Мила оставалась дома одна и могла поесть, поискать каких-то денег – пьяные «гости» частенько оставляли свои вонючие куртки где попало, а полиция не ждала, когда они оденутся. Мила без зазрения совести потрошила карманы, добытые деньги и ценности считала контрибуцией и прятала столь же умело, как пряталась сама. И пока родителей держали в полиции, она ходила обедать и ужинать к соседям, которые жалели ее и старались накормить посытнее. Сердобольные соседки купали ее, находили чистую одежду. Вежливая приветливая Мила нравилась людям.
Накопленных после экспроприаций денег потом хватило, чтобы уехать и больше никогда не возвращаться в тот жуткий дом, где ее братья и сестры из несчастных, никому не нужных детей превращались в агрессивных тупых тварей, способных на любое преступление и начисто лишенных каких-либо человеческих качеств.
Особенно Мила опасалась сестер. Братья были туповаты и к ней относились нейтрально – ну, есть, и ладно, полно девчонок в доме. А вот сестры все, как одна, были злыми, хитрыми и жестокими. Мила знала: все они ее ненавидят, и если бы не страх перед матерью, давно бы убили ее, но дело в том, что главной в доме была мать и все ее боялись.
Ее ненавидели за то, что она была другой, и за то, что мать отчего-то любила Милу.
Она не умела этого показать, но все дети знали: Мила на особом положении, у нее есть своя комната, в которую ни-ни, и взять что-то у Милы или как-то навредить ей – нарваться на такие побои матери, что после неделю лежать. А потому братья и сестры старательно обходили Милу стороной. И хотя они знали, что та не наябедничает, даже если ей напакостить, но мать все видела, она и пьяная в хлам зорко следила, чтоб никто не тронул ее любимицу. Словно одна Мила ее родная дочь, а все остальные подкидыши ненужные.
Мила сама не знала, отчего мать выделяет ее. Конечно, далеко не все ее дети были от вечно пьяного Клемпача, хотя носили его фамилию, о чем он частенько упоминал в ссорах с матерью. Он-то, видимо, точно знал, что с какого-то момента пополнением личного состава его семьи занимаются все, кроме него. Но, в отличие от большинства братьев и сестер, Мила точно знала, кто ее отец, и мать тоже. Гена Аполлонов, спившийся и опустившийся, но по-прежнему вежливый, с интеллигентными манерами, – всякий раз, приходя в дом, он приносил Миле книжки, игрушки и сладости, а матери – букетик цветов. Мать всегда плакала, получая этот простенький букетик, и ставила его на кухонное окно, и горе тому, кто трогал эти цветы.
Миле иногда казалось, что именно они трое и есть семья – она, мать и Гена, потому что иногда он приглашал их с матерью гулять, тогда мать одевалась в чистое платье, красила губы, причесывала Милу, и Гена вел их в кино или в парк, где играл оркестр. Он катал Милу на качелях, а матери покупал цветы и виноград, они садились где-нибудь втроем, ели этот виноград, и мать счастливо смеялась, когда Гена, отрывая по ягодке, по очереди кормил ее и Милу. И всегда говорил матери: ты такая красивая у меня, Томка. Мать счастливо смеялась, и Мила тоже, потому что в такие дни мать и вправду бывала красивая.
Вот эти походы объединяли Милу и мать, и ощущение, что они трое семья, а остальные – просто случайные люди, чужие и опасные, крепло с каждым годом.
Гена Аполлонов как мог принимал участие в судьбе Милы – но алкоголь затягивал его все глубже. И хотя книжки, которые он приносил ей, всегда были не новыми, игрушки тоже, но Гена вручал их Миле и спрашивал, как дела в школе. Это он научил ее читать, водил в кукольный театр и был при этом всегда трезвым, чисто одетым и гордым. Он помогал ей с уроками, особенно с английским – Гена хорошо знал язык и занимался с Милой, а то рассказывал ей о древних царствах, о сатрапах Востока и блестящих королях Европы, о войнах и интригах. Он знал так много, но ему было некому рассказать все это, а Мила любила слушать.
Именно Гена Аполлонов научил Милу столовому этикету, а также привил ей цивилизованные манеры, привычку следить за собой и своими вещами. И по итогу все соседи, пребывающие в ужасе от многочисленной дикой оравы белобрысых Клемпачей, единогласно говорили о Миле: такая хорошая, аккуратная, воспитанная девочка! Мила очень рано поняла, что быть хорошей, аккуратной и воспитанной – выгодно, это сильно облегчает жизнь среди нормальных людей.
А на Новый год Гена всегда приносил ей еловую ветку, украшенную дождиком, яркий пакетик с улыбающимися снеговиками, в котором было много разных конфет, и закрытую коробку, которую Мила должна была открыть лишь утром первого января. В коробке могло быть что угодно: от книжки и набора фломастеров до красивой куклы или резной шкатулочки с каким-то простеньким украшением, и все это, как правило, тоже не новое, но Миле это было не важно. Никому из ее братьев и сестер вообще никаких подарков никогда не дарили и елку в их доме не наряжали.
А вот Милу во время зимних каникул Гена обязательно водил на елку. Где он добывал эти билеты, она не задумывалась, но в какой-то из дней он приходил – помятый, зеленоватого оттенка, но чисто выбритый, в опрятной одежде, и говорил: айда хороводить! Мила знала: будут елка, конкурсы, призы, хороводы и представление, а в конце всей этой радости в сказочном теремке выдадут пакетик с конфетами. Да, у нее никогда не было карнавального костюма, но всегда имелось выходное платье, и эти елки много значили для нее тогда, в детстве. Она словно переносилась в мир нормальных людей, где не было грязного пятна в виде одиозной фамилии Клемпач, где она в хороводе могла взять за руку нормального ребенка, от которого не надо ждать удара или подлости, где она тоже чувствовала себя нормальной.
