Ну, вот, пообщались мы и легли спать.
Рано утром я проснулся. Как известно, «сон алкоголика краток и тревожен»
[6] (с), но здесь дело было не столько в выпитом, сколько в высоких широтах. Но все же пробуждение было не слишком комфортным.
Я посмотрел в окно и оторопел. Напротив огромными буквами (так мне показалось) было написано слово ТУНДРА. Я протер глаза. Слово не исчезло. Я попытался растолкать Сергея, показав ему это видение, но он спал невинным сном младенца. На мое: «Тундра, тундра», – он пробормотал что-то вроде: «Сам ты тундра», – и повернулся на другой бок.
Я выскочил в тамбур. Передо мной было станционное здание, на котором красовалась вывеска «Станция Тундра Северной железной дороги», а вокруг и правда была тундра. Настоящая тундра с редкими деревцами. Какие-то домики стояли в отдалении, но в целом было ощущение пустоты.
Я вернулся в купе, размышляя о бренности бытия. В голове вертелись слова «песец» и «Плесецк» и стих про этого самого песца:
В тундре есть отважный лис.
Он гроза для птиц и крыс.
Лис умеет строить город:
Лабиринт из многих норок
[7].
Поезд тронулся, и город, построенный песцом, стал медленно отъезжать. Я задремал, а потом и вовсе уснул.
Так я увидел тундру.
Рассказ 7. Тетя Маша и сепсис
За МКАДом, как известно, жизни нет…
Лурк сообщает, что это ад и там есть лишь заборы и коровники (с). Но на самом деле за МКАДом живут люди. И мало того, что живут. Они еще и болеют. И для того, чтобы болеть (а точнее, выздоравливать), они строят больницы. А иногда в эти больницы попадают и москвичи-дачники.
Проблема в том, что больницы эти, как правило, весьма и весьма слабенькие. Причем дело не в том, что там ничего нет, а в том, что все крайне неравномерно распределяется.
…В маленький городок в лесной части Калужской области мы приехали за пациентом с пневмонией. Пожилой мужчина-дачник стал задыхаться, у него стала подниматься температура. Но он никуда не обращался. На даче он был один и как-то справлялся.
Однако через несколько дней он позвонил жене и попросил приехать. Жаловался он не столько на одышку, сколько на слабость, причем слабость была такая, что встретить жену он уже не смог.
Естественно, жена вызвала «скорую помощь», и дачника-неудачника привезли в ЦРБ. А там он быстро попал в реанимацию. Тогда уже всполошились дети, нашли нас – и вот мы поехали забирать пациента и везти его в Москву.
Трехэтажная больница была построена где-то в 60-х гг. Желтый реанимобиль с московскими номерами привлек внимание и медиков, и пациентов, поэтому многие высыпали во двор посмотреть на диковину. Местная «скорая» перемещалась на УАЗах-«буханках». Добродушная медсестра из приемного отделения проводила нас на 2 этаж в реанимацию. Лифт, как ни странно, работал.
В больнице было чисто, но очень бедно. Старый линолеум, облупившаяся краска, зашитые банкетки. Однако на двери одного из кабинетов красовалась надпись «Компьютерная томография».
– Работает? – спросил я медсестру
– Уж третий месяц, как сломан, – сообщила та, – да и смотреть некому. У нас рентгенолога своего нет, уволилась, снимки в соседний район отправляем.
– А как же вы живете? – поразился я.
– Ну, доктора-то свое видят…
Так мы работали в 1 КИБ в начале 90-х. У нас были дневные рентгенологи, причем очень хорошие, но по дежурству ты должен был все уметь сам. Правда КТ, даже сломанного, у нас тогда не было.
Пожилой реаниматолог (на самом деле – анестезиолог) провел нас в палату. Видно было, что реанимация здесь по большей части используется как палата пробуждения. Однако в углу пыхтел старенький «Пуритан», на котором «висел» какой-то бедолага.
– Наш? – спросил я доктора
– Нет, это утопленник. Ваш в углу, – и он показал на угол.
В углу, на простой койке лежал дед. У деда была одышка под 30, привязанные руки мелко перебирали пальцами, по катетеру сливалось небольшое количество темной мочи. В подключичный катетер вяло капал реополиглюкин. Дед явно был в угнетенном и измененном сознании, так что по всем канонам реаниматологии он должен был быть интубирован и переведен на ИВЛ. Но ему шел только кислород через носовую канюлю.
Однако переведя взгляд в угол, я решил не выплескивать на коллегу свое негодование. В углу стоял накрытый пеленкой аппарат РО-6Н – здоровенный железный гроб, причем в упрощенной (наркозной) модификации. Я понял, что это весь аппаратный парк отделения, как впоследствии и оказалось. Еще у них была пара таких же «рошек» в операционной и чудом сохранившийся детский «Babylog», которые уже в начале 90-х считались весьма почтенными моделями.
Мне стало жалко коллегу, который начал рассказывать мне про больного. Собственно, сообщил он мне мало что нового. Поступил в тяжелом состоянии, на рентгене – пневмония, становилось хуже, забрали в реанимацию, дали кислород, сатурация на кислороде 89 %., пульс 123…
– А давление? – спросил я доктора
Доктор замялся.
– 110/70, – виновато произнес он.
Мой фельдшер не поленился, перемерил. Давление было действительно приблизительно таким.
– Что в рео добавили – гормоны или дофамин? – спросил я.
Доктор замялся еще больше.
– Неужто адреналин? – мелькнула у меня мысль.
Нет ничего хуже, когда доктора перед транспортировкой ставят «антиэпикризные смеси» – добавляют в банки разнообразные симпатомиметики. Логика понятна – сделать так, чтоб лохи со «скорой» забрали пациента и он умер где-то в другом месте. Смесь потому и называется «антиэпикризной» – чтоб посмертный эпикриз не писать. Поэтому при малейшем подозрении мы банку отключаем и ставим физраствор. И тогда уже перемериваем давление.
– Преднизолон. 120 мг, – сказал доктор.
От сердца отлегло. Преднизолон обычно ставят с целью лечения, хотя, по современным данным, он вроде как бесполезен везде, кроме аллергии. Но мы-то знаем, что это не так. Вот и доктор, видимо, знал.
Все бы хорошо, но выяснилось, что диурез у пациента низкий. Вообще, он тянул не на банальную пневмонию, а на сепсис. Проблема была в том, что сепсис желательно подтвердить какими-то объективными данными. Сепсис не во всякую больницу привезешь…
