– Но это разрушает построенную нами теорию о договоре короля и Кащея!
Правич рассмеялся, коротко и зло.
– О, нет! – воскликнул он. – Тут наверняка задумана какая-то хитрость. Я не верю в то, что Кащея казнят.
– Король не может отменить казнь!
– Зато Кащей может. Он выкрутится, такая уж сволочь! Уж поверьте моему опыту.
– Везут! – прокричали в толпе, и спустя несколько секунд на площадь въехала тюремная карета. Народ радостно зашумел в ожидании скорой казни.
По бокам кареты на лошадях скакали двенадцать вооруженных стражников. Карета остановилась, дверца отрылась, и на улицу по откидным ступенькам спустился закованный в кандалы человек.
– Это на самом деле он? – указал на Кащея Бумкаст.
– Да, – подтвердил Правич. – Это действительно он.
– Чтоб я сдох! – воскликнул пораженный Бумкаст.
– Это всегда успеется. Не торопитесь.
Следом за Кащеем из кареты вышел бледный Баррагин. В отличие от Кащея, он чувствовал себя не в пример хуже. Неожиданный оптимизм и воодушевление соседа по камере радости ему не добавляли, и Баррагин на всякий случай приготовился отдать концы и начать жизнь заново в другом теле, в другом месте и в другое время. Древняя вера, основанная на событиях, оставшихся в туманной дымке прошлого, сохранилась, несмотря ни на что, и гарантировала большинству возвращение на планету в виде другого человека. Однажды Баррагин, будучи в хранилище книг, столкнулся с расширенным вариантом общепринятой религии. Говорилось в нем о множестве пока еще необитаемых миров, ждущих своего часа, и считалось, что соответствующие определенным параметрам – воспитание, знания, интересы – люди после смерти попадают в такие миры и обустраивают их в свое удовольствие. Но, видимо, что-то пошло не так, или кандидатов на освоение новых планет оказалось так мало, что из поздних религиозных текстов упоминание других миров удалили и оставили одну только реинкарнацию.
«Несомненно, – думал Баррагин, – подобные изменения совершаются не просто так, но что именно привело к их появлению, не мог сказать ни один из живущих на планете людей. Но ничего, скоро я сам все узнаю…»
Толпа гомонила, разглядывая первого заключенного: несмотря на помятость костюма и плаща, выглядел заключенный весьма довольным жизнью и оказался единственным, сохранившим ледяное спокойствие. Он вел себя так, словно его вели не на казнь, а намеревались отправить в кругосветное путешествие за счет городской казны, да еще собрали всех жителей города, чтобы пожелать ему удачного путешествия. Однако каждый горожанин знал: путешествовать заключенные будут в виде горстки пепла, поднятого в небо горячим воздухом костра. В центре площади уже сложили гору хвороста, осталось только привязать заключенных к столбам, поднести факел и посмотреть, как разгорается всепожирающее пламя.
Священник пробубнил под нос молитву и молча проводил взглядом первого заключенного. Тот прошел к столбу и пнул ногой вязанку хвороста.
– Маловато будет, – заметил он. – Разве что мой костюм подпалить.
– Ничего, потом еще подбросим, – заявил палач, державший в руке горящий факел. – Для начала мы тебе перышки опалим, а уже потом устроим настоящий пожар.
– Изверги.
– Ты первый начал.
– Я никого не сжигал.
– Еще бы, – согласился палач и передал факел стражнику, – заниматься всепрощающим сожжением врагов при всем честном народе – привилегия правителей, а не смутьянов. Становись к столбу, пока народ не начал кидать в тебя гнилыми овощами и фруктами. Этот, – палач кивнул в сторону Баррагина, – пока подождет. Пусть посмотрит в последний раз на казнь со стороны. Веселее будет.
– Да, пожалуйста, – заключенный прислонился к столбу, палач привязал его, напоследок сильно дернув веревку. К его удивлению, заключенный даже не пикнул – обычно раздавалась ругань или звучали вскрики боли.
Палач развернул поданный стражником лист пергамента и громким голосом – чтобы слышали не только первые ряды горожан, – объявил:
– Дамы и господа! В этот, не побоюсь данного слова, знаменательный день мы провожаем на тот свет одного из самых опасных преступников. Убежден: кому-то из вас есть, что сказать насчет его деяний, но традиции разрешают нам говорить о почти мертвых либо почти хорошо, либо почти никак. Поэтому не стану перечислять злодеяния, совершенные виновником сегодняшнего собрания, а ограничусь кратким обращением первого советника Баратулорна.
Палач повернул голову в сторону заключенного и озвучил обращение:
– Твоя песенка спета!
Заключенный улыбнулся.
– Не помню, в который раз я это говорю, – сказал он, – но я не сочинял никаких песен.
– Это роли не играет, – ответил палач. – Сказано, что спета – значит, спета!.. Итак! За совершенные злодеяния преступник будет сожжен, а пепел его развеян по ветру.
Палач бросил пергамент в кучу хвороста и поднес к ней факел. Сухой хворост моментально загорелся, огонь побежал по веткам, разрастаясь, как тесто на дрожжах. Заключенного окутало дымом. В следующую секунду что-то зашипело, и дым стал гораздо плотнее, а огонь погас. Облако пара унесло ветром к рядам горожан, и изумленная публика увидела, как из костюма заключенного многочисленными струйками вытекает вода.
– Что такое? – воскликнул потрясенный палач.
– Я предупреждал, что хвороста маловато, – подметил заключенный. – У меня противопожарный костюм, знаете ли. А запасов воды хватит, чтобы затопить эту площадь полностью.
Фармавир чуть не подавился пирожком с яблоками: представил, во что превратилось бы подполье, порви он ткань ячейки, в которой хранится подобный объем воды. И самого бы смыло в неизвестное далеко, и предусмотрительному Змейго Рынычу нечем стало бы тушить пожар. Но после прозвучавших слов Фармавиру захотелось сделать себе точно такой же плащ. Это куда удобнее сумки, и Фармавир даже удивился, почему не додумался до способа объединить несколько ячеек в одном месте? Плащ подошел бы для этой цели идеально – на нем поместится немало полосок, и ими удобно пользоваться.
– Поэтому, – продолжал Кащей, – предлагаю не тратить время даром и заменить сжигание повешением.
– По-моему, – сказал Фармавир в пустоту подполья, – он издевается.
Палач скрипнул зубами: заключенный даже собственную казнь исхитрился превратить в представление. Но идея насчет повешения показалась здравой: шея заключенного ничем не отличалась от шей прочих граждан города, и никаких хитрых штучек припрятать в собственном организме он не смог бы при всем желании.
– Уговорил, – согласился палач и, оттолкнув хворост, отвязал заключенного от столба. – Прошу на эшафот, раз уж ты сам вызвался.
Заключенный неторопливо поднялся по ступенькам на эшафот, зевнул и осмотрел виселицу. Подмигнул ошарашенному Баррагину, смотрящему на происходящее с открытым ртом, и сказал, намекая на прочность балок и веревки:
