Рецензии на «Мы, живые», опубликованные после выхода книги в 1936 г., только укрепили подозрения Рэнд в том, что с Америкой происходило что-то ужасное. Газеты наполнились пропагандой о России, но именно её роман, основанный на жизненных реалиях, называли фальшивым. «История хорошо читается, но не очень вяжется. Она не является ценным документом, касающимся российского эксперимента», – писали в Cincinnati Times-Star. В The Nation сомневались, что «мелкие чиновники в Советской России ездят в оперу на заграничных лимузинах, в то время как рабочий человек не может позволить себе ни хлеба, ни мяса». Пытаясь взять более мягкую ноту, в одной газете из Торонто отметили, что 1920-е гг. были «переходным периодом в жизни нации». То, что свидетельства Рэнд не соответствовали «заявлениям компетентных обозревателей, таких как Анна Луис Стронг и Уолтер Дюранти, не обязательно должно означать, что книгу можно всецело списывать со счетов»
[68]. Даже те критики, которые хвалили труды Рэнд, по-видимому, полагали, что её понимание о жизни в России было настолько же продиктовано её воображением, насколько и неправдоподобный любовный треугольник в основе сюжета.
На протяжении более полувека Рэнд была «стартовым наркотиком» для американских правых.
Было и несколько исключений, в основном среди журналистов, подозрительно относившихся к новой моде на всё советское. Элси Робинсон, смелая колумнистка из Hearst, бурно нахваливала Рэнд: «Если бы я могла, то вручила бы эту книгу каждому молодому американцу… Когда такие вещи могут угрожать любой стране, как почти наверняка сейчас угрожают Америке, ни у кого нет права быть беззаботным»
[69]. Джон Темпл Грейвс, популярный писатель с Юга, также был впечатлён её книгой и активно рекламировал Рэнд в своей модной небольшой колонке «Этим утром». Прочие читатели были глубоко тронуты эмоциональным накалом романа. Рэнд, как никому другому, удалось спеть гордую, несчастную песнь индивидуалистской души. Один из читателей сказал Рэнд: «Меня поразили трудности. Эта книга произвела на меня такое впечатление, что я всё ещё сбит с толку. Я думаю, что больше всего меня поражает то, что вы говорите правду. В ней столько чувства…»
[70]. Это было первое письмо обожания от поклонника, которые она будет получать на протяжении всей своей карьеры.
Определённым образом роман «Мы, живые», несомненно, был успешным. Он получил множество рецензий, и почти все критики удивлялись владением Рэнд английским, а также отмечали её необычную биографию. Фотографии автора появлялись в газетах наряду с несколькими краткими справками. Когда в Town Hall Club прозвучала речь Рэнд о зле коллективизма, колонка «Нью-Йорк день за днём» провозгласила её «интеллектуальной сенсацией». Впрочем, продажи книги разочаровывали. Издательство Macmillan напечатало только 3000 экземпляров, а после уничтожило оттиски. Когда весь тираж был распродан, книга, по сути, умерла. Шанс Рэнд на успех в литературе пресекли на корню
[71].
Разочарованная медленной смертью «Мы, живые», Рэнд начала раздумывать о состоянии нации. К политической сознательности она пришла благодаря самому мощному и редкому феномену в американской демократии – партийной реорганизации. Старая республиканская коалиция моралистов Среднего Запада и горожан Востока была раздавлена тяжестью Великой депрессии. Банкротства банков, неурожаи, а также растущий уровень безработицы с огромной скоростью пронеслись по привычному политическому ландшафту, уничтожив старые представления, методы и альянсы. Из пепла президент Франклин Делано Рузвельт собрал новую коалицию из реформаторов, городских рабочих и афроамериканцев, которая просуществует почти что до конца века.
Основой для новой коалиции послужил «Новый курс», предложенный Рузвельтом избирателям Америки во время своей кампании 1932 г. Он говорил, что эта депрессия не была чем-то обыденным. Скорее кризис сигнализировал о конце экономического индивидуализма. В прошлом либерализм означал республиканское правительство и политику невмешательства в экономику. Теперь Рузвельт переосмыслил либерализм как «простое английское слово, означающее изменённую концепцию долга и ответственности правительства по отношению к экономической жизни». Его федеральное правительство будет принимать активные меры по направлению развития и регулированию национальной экономики. Конечно, он не сказал каким образом. «Смелый продолжительный эксперимент» – это всё, что Рузвельт смог пообещать
[72].
Рэнд голосовала за Рузвельта в 1932 г. главным образом потому, что он обещал отменить сухой закон, но из-за проблем с продажами «Мы, живые» она изменила своё мнение. «К «Новому курсу» я начинаю относиться со всё большим безразличием. На самом деле осталось недолго до того момента, как моё безразличие перерастёт в ненависть», – писала она Рут, жене Гувернера Морриса, в июле 1936 г. Её неприязнь к Рузвельту подкреплялась ощущением того, что на самом деле он казался ей «розовым» (американцем, придерживающимся идей коммунизма). Она рассказывала Рут: «Ты не представляешь, насколько радикальный и просоветский сейчас Нью-Йорк, особенно, как все подмечают, в течение последних трёх лет. Может быть, Рузвельт тут ни при чём, но совпадение забавное, не так ли?»
[73] В письме Джону Темплу Грейвсу Рэнд придерживалась более консервативного мнения. Она согласилась с Грейвсом насчёт того, что «крупный бизнес душит индивидуализм и против этого нужно предпринять какие-то меры». Но затем добавила: «Понятие «посреднический индивидуализм» меня немного пугает»
[74]. Рэнд интересовало, кто именно будет посредником.
