(Ямбические стихи Софокла из «Антигоны»)
Нельзя же душу всякого узнать
И мысль его и чувства, если прежде
Он не покажет опытным себя
У власти и в законах. А по мне,
Кто, государством целым управляя,
Не держится советов наилучших,
Но в страхе замыкает свой язык,
Тот есть и был негодный человек.
Да и того, кто друга выше ставит,
Чем родину, ничтожным я зову.
Я сам, – да ведает то Зевс всезрящий! —
Не умолчал бы, увидав беду,
Идущую на граждан, не спасенье.
И никогда врага страны родной
Себе не взял бы другом, понимая,
Что в ней спасенье наше и что, прямо
На ней плывя, находим мы друзей209.
(248) Ничего из этих стихов не сказал сам себе Эсхин во время своего посольства, но гостеприимство210 и дружбу Филиппа он почел для себя гораздо более важными и полезными, чем свое государство, много раз простившись с мудрым Софоклом; но, увидав беду, идущую уже близко, – поход на фокидян, он не предупредил и не предуведомил об этом, а, наоборот, скрыл и даже сам принял в этом участие и помешал тем, которые хотели сказать. (249) Он не вспомнил при этом, что «в ней спасенье наше» и что, «прямо на ней плывя», его мать, совершая таинства и очищения и пожиная плоды с имущества обращающихся к ней211, воспитала такими важными этих вот сыновей, и что отец его, обучая грамоте, как я слыхал от старших, возле святилища героя Врача212, как мог, все-таки жил у нас в городе, а сами они, будучи подписарями и прислуживая при всяких должностях, скопили деньги и вот, наконец, выбранные вами в секретари213, в течение двух лет кормились в фоле214, а этот вот теперь был отправлен отсюда в качестве посла. (250) Ничего из этих данных он не принял во внимание, не позаботился о том, чтобы благополучно плыл государственный корабль, наоборот, он опрокинул его и потопил и, насколько мог, подстроил так, чтобы он попал во власть врагов. Ну, разве после этого ты не софист? Софист, да еще и негодный. Разве ты не логограф? Да притом и богоненавистный. Ты забросил те роли, в которых много раз выступал и которые хорошо разучил; а разыскал то, чего не разыгрывал никогда в жизни, и предал гласности с той целью, чтобы повредить одному из сограждан.
(251) Хорошо, теперь посмотрите, что́ он говорил и относительно Солона215. Он утверждал, что стоящая на площади статуя Солона может служить образцом скромности ораторов, выступавших тогда перед народом: он представлен держащим руку под гиматием, закинутым на плечо; Эсхин этим клеймил и порицал развязное поведение Тимарха. Однако саламинцы говорят, что нет еще и пятидесяти лет с тех пор, как поставлена эта статуя, от Солона же до настоящего времени прошло около двухсот сорока лет216, значит, не только художник, придавший ему такой вид, сам не был его современником, но не был таковым даже и его дед. (252) Вот об этом сказал он судьям и принял сам соответствующий вид; но то, что для государства было гораздо важнее узнать, чем внешность, именно, душу и образ мыслей Солона, этого он не воспроизвел, а поступил как раз наоборот. Именно, когда Саламин был отнят у афинян и они постановили даже смертную казнь тому, кто заговорит о его возвращении217, Солон, пренебрегши собственной безопасностью, стал петь сочиненную им элегию и таким образом спас это место для нашего государства и избавил его от павшего на него позора. (253) Этот же человек, наоборот, выдал и продал Амфиполь, – тот самый, который признали вашим и царь218, и все греки, – и поддержал выступившего с письменным предложением об этом Филократа. Кстати было ему – не правда ли? – вспоминать про Солона! И он поступал так не только тут у нас, но и по прибытии туда219 он ни разу не назвал даже имени той страны, от лица которой выступал послом220. Об этом он сам докладывал вам: вы, конечно, помните, как он говорил, что «относительно Амфиполя я тоже мог бы говорить, но я нарочно не касался этого вопроса, чтобы дать возможность сказать о нем Демосфену»221. (254) Я тогда в своем выступлении отметил, что на мою долю он не оставил ничего такого, что сам хотел высказать Филиппу, так как он скорее поделился бы с кем-нибудь своей кровью, чем своим словом. Но, разумеется, нельзя было, получив деньги, возражать Филиппу, который затем именно и дал их, чтобы не возвращать этого города. Так вот возьми-ка и прочитай также и эту элегию Солона, и вы тогда увидите, что и Солон ненавидел людей такого рода, как этот человек.
(255) Не говорить надо, держа руку под плащом, Эсхин, – нет! – а надо исполнять посольские обязанности, держа руку под плащом. А ты там протягивал ее вперед, подставлял ее и, после того как опозорил сограждан, произносишь тут у нас торжественные речи. И неужели ты думаешь, что, если заготовил жалкие словечки и развил свои голосовые средства222, ты уйдешь от наказания за столько ужасных преступлений, хоть бы ты пошел бродить по свету, покрыв голову шляпой223, и всячески бранил меня? Читай же.
(Элегия224)
Родина наша вовек не погибнет по промыслу Зевса
$$$И по решению всех вечных, блаженных богов:
То ведь Паллада Афина, заступница крепкая наша,
$$$Бога могучего дочь, длани простерла над ним!
Но в неразумье своем сами граждане225 город великий
$$$Ввергнуть в погибель хотят, думая лишь о деньгах.
И у народных вождей преисполнены думы неправды.
$$$Но за великую спесь много несчастий их ждет:
Сдерживать гордых страстей не умеют и в строгом порядке
$$$Радости дня проводить, в тихом пируя кругу.
<Только о деньгах мечты их; владеть, хоть нечестно, стремятся226.>
$$$И богатеют они, злым предаваясь делам.
<Сытость – надменности мать, коль прибудет богатство большое227.>
$$$Тут не щадят ничего, ни из сокровищ святых,
Ни из народных богатств; они грабят, откуда придется,
$$$И не боятся совсем Правды уставов святых.
Ведает молча она настоящее все и былое;
$$$Рано иль поздно придет дать воздаяние всем.
Это на весь уже город идет неизбежной бедою;
$$$В тяжкое рабство затем скоро ввергает его
Или ж гражданскую смуту и брань ото сна пробуждает, —
$$$Ту, что у многих берет юность, завидную всем.
Так ведь от рук супостатов терзается город желанный
$$$В схватках взаимной вражды, милых злодеям одним
Бедствия эти в отчизне кишат, а из бедного люда
$$$Многие угнаны прочь и на чужбину идут;
Проданы в рабство они и влачат там позорные цепи.
$$$<И поневоле несут горькую долю рабов228.>
Так всенародное горе уж к каждому в дом проникает;
$$$Двери сенные ему путь преграждать не хотят.
Но чрез высокую прыгнет ограду и всюду настигнет,
$$$Хоть бы ты в доме своем в дальний покой убежал.
Сердце велит мне поведать афинянам эти заветы:
$$$Что беззаконье несет городу множество бед,
Но что законность во всем и порядок, и лад водворяет,
$$$Да и преступным она на ноги путы кладет,
Гладит неровности, спесь прекращает, смиряет надменность;
$$$Бедствий цветок роковой сушит, не давши расцвесть;
Правду в неправых судах она вводит, дела укрощает
$$$Высокомерных людей, тушит взаимный раздор;
Злобу жестокой вражды прекращает она, и повсюду
$$$Дружно и мудро при ней люди живут меж собой.
(256) Слышите, граждане афинские, что говорит Солон про таких людей, да и про богов, которые, по его словам, спасают государство. Я лично всегда считаю верным такое рассуждение, что боги спасают наше государство, и хочу, чтобы и впредь так было; но я думаю также, что некоторым образом и все случившееся теперь при сегодняшнем рассмотрении отчетности является доказательством какого-то благоволения богов к нашему государству. (257) Ну, смотрите! Человек, совершивший много ужасных дел во время посольства и отдавший земли229, в которых следовало бы чтить богов вам и союзникам, предал бесчестью человека, выступившего с обвинением против него. Для чего боги так сделали? – Для того, чтобы сам он не встретил ни жалости, ни снисхождения за свои проступки. Но все-таки он, даже и обвиняя того, предпочел бранить меня и еще раз перед народом230 угрожал внести против меня обвинение и принять еще тому подобные меры. Для чего? – Для того, чтобы я, выступая с обвинением против него, как человек, точнее всех знавший его подлые поступки и шаг за шагом следивший за ними, вызывал с вашей стороны наибольшую снисходительность к нему231. (258) Но он, хоть и уклонялся232 все время до сих пор, все-таки поставлен теперь в необходимость явиться на суд как раз в такое время, когда вам невозможно и даже небезопасно, если не по каким-нибудь иным соображениям, то во всяком случае ввиду надвигающихся событий, оставить его безнаказанным за его продажность: конечно, если вообще всегда, граждане афинские, следует ненавидеть и карать предателей и взяточников, то сейчас это было бы особенно уместно и могло бы принести общую пользу всем людям. (259) Да, граждане афинские, страшная язва поразила Грецию, тяжкая и требующая какого-то большого счастья и внимания с вашей стороны. Действительно, в отдельных государствах наиболее именитые люди, которым вверяют руководство делами, несчастные, предают собственную свободу и сами добровольно налагают на себя рабство, прикрашивая это хорошими названиями вроде гостеприимства, товарищества, дружбы и тому подобного; а остальные и притом люди, занимающие самое важное положение в отдельных государствах, которые должны бы карать и немедленно предавать казни этих людей, не только не делают ничего подобного, но восхищаются ими, с завистью глядят на них и хотели бы сами каждый со своей стороны быть такими, как они. (260) Но такой образ действий и такое соревнование, граждане афинские, у фессалийцев233 вплоть до вчерашнего дня или вообще до недавнего времени отнимали гегемонию и общественное значение, а сейчас отнимают уже и свободу, так как в акрополях некоторых из них стоят сторожевые отряды македонян; а распространившись в Пелопоннес, этот образ действий устроил резню в Элиде234 и заразил ее злосчастных жителей таким безрассудством и безумием, что они готовы осквернять себя убийствами своих сородичей и сограждан, лишь бы властвовать друг над другом и выслуживаться перед Филиппом. (261) И дело не остановилось и на этом, но перешло в Аркадию и там перевернуло все вверх дном. И вот теперь многие из аркадян, вместо того чтобы, как им подобало, более всего гордиться свободой, подобно вам (ведь из всех людей вы и они – единственные люди – дети своей земли235), восторгаются Филиппом, воздвигают его бронзовые статуи, присуждают ему венки, наконец, постановили, если он придет в Пелопоннес, принимать его в своих городах. То же и у аргосцев. (262) Это обстоятельство, клянусь Деметрой, если не говорить пустого, требует немалой осторожности, так как эта язва, обходя все кругом, подошла и сюда, граждане афинские. Итак, пока вы еще в безопасности236, примите меры предосторожности и предайте атимии237 первых, кто ввел это у вас. Иначе, смотрите, как бы не пришлось вам признать правильность моих теперешних слов тогда, когда у вас уже не будет и возможности делать то, что нужно. (263) Разве вы не видите, каким наглядным, граждане афинские, и ясным примером являются злополучные олинфяне? А ведь их, несчастных, не что иное довело до гибели, как именно такой образ действий. Вы поймете это, если только выясните хорошенько, что́ с ними произошло. Именно, когда у них было только четыреста всадников и самих их было общим числом не более пяти тысяч, так как тогда халкидяне еще не были объединены все в одно государство238, (264) лакедемоняне пошли на них с большими сухопутными и морскими силами (вы, конечно, знаете, что лакедемоняне в те времена, можно сказать, владычествовали на суше и на море), но вот, хотя против них пришла такая сила, они все-таки не сдали ни города, ни какой-нибудь крепости, но даже одержали победы во многих сражениях, убили трех военачальников239 и в конце концов закончили войну на таких условиях, как сами хотели. (265) Когда же некоторые люди начали брать взятки и большинство народа по простоте душевной или, лучше сказать, вследствие несчастья, стало им придавать больше веры, чем ораторам, отстаивавшим их пользу, и когда Ласфен240 крышу своего дома покрыл лесом, полученным из Македонии, а Евфикрат стал держать большое стадо коров, не заплатив никому денег, другой же кое-кто пригнал себе стадо овец, еще другой – лошадей, – в это время народ, против которого это направлялось, не только не гневался и не требовал наказания виновных в этом, но смотрел на них с уважением. Относился с завистью, окружал почестями, считал за настоящих людей. (266) Наконец, это положение зашло так далеко, и взяточничество приобрело такую силу, что, хотя они имели тысячу всадников, хотя самих в это время было числом свыше десяти тысяч и хотя имели союзниками все окрестное население и хотя вы прислали им на помощь десять тысяч наемников и пятьдесят триер да еще четыре тысячи своих граждан241, все-таки никакие из этих средств не могли уже их спасти, и не прошло и года с начала этой войны, как предатели погубили у них все города на Халкидике, и Филиппу не было уже надобности прислушиваться к голосу этих предателей242 и спрашивать, что́ ему взять в первую очередь. (267) Филипп взял с оружием в руках пятьсот всадников, которые были преданы самими военачальниками: такого числа не брал еще никогда никто из людей. И виновники этого не постыдились ни Солнца, ни Земли, своей родины, на которой сами находились, ни святынь, ни могил, ни сраму за такие дела в последующие времена. Вот до какого безрассудства, граждане афинские, вот до какого безумства доводит людей продажность! Так вам, вам именно, народному большинству, надо быть рассудительными, не допускать подобных дел, но карать за них всенародно. Действительно, после того, как вы вынесли много суровых постановлений относительно тех, кто предал олинфян, было бы ни с чем не сообразно, если бы вы оказались неспособными карать преступников у самих себя. Читай-ка псефисму об олинфянах.
