(Псефисма)
(287) Таким образом, тот человек, который во имя вашей пользы внес письменное предложение о том, чтобы во время войны не перевозить оружие к Филиппу, а в противном случае чтобы виновного казнить смертью, теперь уничтожен и подвергся поруганию. А вот этот, предавший Филиппу даже оружие ваших союзников263, выступал его обвинителем и говорил о распутстве, – о Земля и боги! – имея бок о бок с собой двух свояков, при одном виде которых вы испустили бы крики возмущения, – этого гнусного Никия264, который отправился наемником в Египет к Хабрию265, и проклятого Киребиона266, который в пьяных шествиях267 разгуливает без маски. Да что толковать об этом? Он видел перед собой брата Афобета! Да, в тот день вспять потекли268 все потоки речей о распутстве.
(288) А в какую глубину бесчестья ввергли наше государство подлость и лживые сообщения этого человека, всего этого в целом я не стану касаться, а расскажу только то, что все вы знаете. В прежнее время, граждане афинские, за тем, какое постановление вынесено вами, следили решительно все остальные греки; а теперь мы уже сами обходим остальных, справляясь о том, какие решения приняты ими, прислушиваемся, что́ делается у аркадян, что́ у амфиктионов, куда идет Филипп, жив он или умер269. (289) Разве не это мы делаем? Я лично не боюсь, если Филипп жив, но боюсь, не умерло ли у нашего государства это чувство – ненависть и мщение по отношению к своим обидчикам. И меня не страшит Филипп, если с вашей стороны будет здравое отношение; но, если у вас будет обеспечена безнаказанность людям, которые желают состоять на жалованьи у него, и если некоторые из лиц, пользующихся вашим доверием, будут их оправдывать и, хотя прежде все время отрицали, что действуют в пользу Филиппа, теперь вдруг поднимутся на его защиту, – вот это меня страшит270. (290) Действительно, ка́к же это могло быть, Евбул?271 Когда судился твой двоюродный брат Гегесилей272 и недавно Фрасибул273, дядя Никерата, при первом голосовании ты не хотел отозваться даже на их приглашение, когда же шел вопрос о наказании274 ты, поднявшись на трибуну, ничего не стал говорить в их защиту. Но просил судей уважить твое ходатайство. Так ка́к же ты выступишь в защиту Эсхина, когда не выступаешь за родственников и близких людей? (291) А ведь когда Аристофонт привлекал к суду Филоника275 и тем самым осуждал и твои действия, разве вместе с ним не выступал обвинителем против тебя и Эсхин, и не оказывался ли он таким образом одним из твоих врагов? Уж не тогда ли вы с ним примирились, когда ты запугал наш народ, сказав, что надо или сейчас же идти в Пирей, делать денежные взносы и зрелищные деньги обратить в воинские276, или в противном случае голосовать за то предложение, которое Эсхин поддержал, а внес в письменном виде этот гнусный Филократ, – то самое, из-за которого этот мир вместо равного для всех стал позорным? (292) Не тогда ли, когда эти люди погубили все своими дальнейшими преступлениями? И вот перед народом ты тогда проклинал Филиппа и, клянясь жизнью своих детей, высказывал пожелание ему гибели, а сейчас думаешь помогать Эсхину? Как же погибнет Филипп, когда ты будешь спасать людей, получающих от него взятки? (293) Вот ты привлекал к суду Мерокла277 за то, что тот брал с арендовавших рудники по двадцати драхм с каждого, и обвинял Кефисофонта278 в присвоении священных денег за то, что он с запозданием на три дня внес на стол менялы279 семь мин; ка́к же в таком случае ты не только не привлекаешь к суду, но еще предлагаешь оправдать таких людей, которые получили деньги, признают это и изобличаются с поличным в том, что делали это на погибель союзникам? (294) Такие дела, конечно, ужасны и требуют большой предусмотрительности и осторожности, тогда как упомянутые раньше, по которым ты привлекал тех людей, просто смехотворны. Это вы увидите вот по каким соображениям. Были в Элиде какие-нибудь казнокрады? Да, по всей вероятности. Участвовал ли кто-нибудь из них там теперь в низвержении демократии? – Нет, ни один. Хорошо, были ли еще какие-нибудь другие подобного рода люди в Олинфе в то время, когда он существовал? Да, я полагаю. Так по их ли вине погиб Олинф? – Нет. Ну, а как вы думаете, – были ли в Мегарах какие-нибудь воры и казнокрады? – Ну, конечно. А оказался ли там кто-нибудь из них теперь виновным в происшедших событиях? – Нет, ни один. (295) В таком случае, кто же именно эти люди, совершающие столь тяжелые и столь важные преступления? – Это те люди, которые считают себя вполне достойными называться гостеприимцами и друзьями Филиппа, те, которые добиваются должностей стратегов, стремятся к руководящему положению, хотят быть выше большинства. Не судился ли недавно в Мегарах перед собранием Трехсот280 Перилл за то, что уехал к Филиппу, и разве ему не исходатайствовал освобождение выступивший с речью Птеодор, по богатству, родовитости и славе первый человек среди мегарцев, и не отправил ли его снова к Филиппу? И разве после этого один не явился с отрядом наемников, а другой разве не варил сыр281 дома? Вот оно как! (296) Нет, нет на свете ничего такого, чего следовало бы бояться больше, чем такого положения, когда позволяют кому-нибудь становиться выше большинства. По-моему, пускай никто не получает ни оправдания, ни осуждения на основании только того, что это угодно такому-то или другому лицу, но пусть каждый, кого оправдывают или осуждают его дела, получает у вас приговор, какого заслуживает. В этом и состоит демократический порядок. (297) Но кроме того, у вас многие при известных обстоятельствах приобрели силу – Каллистрат, затем Аристофонт, Диофант282, а до них и еще другие. Но где каждый из них имел первенство? В Народном собрании; а в судах еще никто до сегодняшнего дня не бывал сильнее вас, законов и присяги. Так вот и теперь не позволяйте этого Евбулу. В подтверждение же того, что в этих делах более подходит соблюдать осторожность, чем доверчивость, я приведу вам прорицания богов, которые всегда спасают государство гораздо более, чем его руководители. Читай же прорицания.
(Прорицания)
(298) Слышите, граждане афинские, о чем предупреждают вас боги! Если они изрекли вам это во время войны, то тем самым они говорят, что вам надо остерегаться стратегов, так как войной руководят стратеги; если – после заключения вами мира, тогда – остерегаться стоящих у государственного управления, так как они руководят, их вы слушаетесь и с их стороны надо бояться обмана. «И надо добиваться сплоченности в государстве, – говорится в прорицании, – так чтобы между всеми было единомыслие и чтобы ничем не доставлять радости врагам». (299) Ну, а что́ же в таком случае, по вашему мнению, граждане афинские, может доставить удовольствие Филиппу – оправдание ли человека, сделавшего столько зла, или его наказание? Я думаю, что оправдание. Но прорицание говорит, что никак не надо доставлять врагам радости. Далее, вы все должны единодушно карать людей, отдавшихся так или иначе на службу врагам; этого требует от вас Зевс, Диона283 и все вообще боги. Извне действуют враги, изнутри – их пособники. Значит, делом врагов является давать, делом же их пособников – брать и выручать взявших.
(300) Кроме того, даже с человеческой точки зрения всякий может убедиться, что ничего нет опаснее и ужаснее284, чем позволять лицу, стоящему во главе государства, заводить дружбу с людьми, которые желают не того же, чего желает народ. В самом деле, поглядите, какими средствами Филиппу удалось овладеть положением дел и какими ему удалось осуществить важнейшие из его дел. Как раз тем, что он покупал возможность действий у торгующих этим; тем, что он подкупал и подстрекал руководящих деятелей в государствах, – вот чем. (301) От вас теперь зависит, если вам будет угодно, обезвредить и то, и другое, – нужно только отказаться от желания слушать тех, которые защищают подобных людей; наоборот, нужно показать им, что они не властны над вами (сейчас они утверждают, будто имеют власть), нужно покарать продавшегося и сделать так, чтобы все увидели это. (302) Ведь вам естественно было бы, граждане афинские, разгневаться на всякого, кто сделал подобное и предал союзников, друзей и благоприятные условия, – т. е. все то, от чего у всех людей зависит успех или неуспех общего положения; но, конечно, ни на кого не имеете вы большего права гневаться, чем на него. Действительно, после того как он поставил себя в ряд людей, которые якобы не доверяют Филиппу285, и после того как единственный и первый будто бы увидал, что тот является общим врагом всех греков, после всего этого он сделался перебежчиком и предателем, стал вдруг сторонником Филиппа: так разве этим не заслужил он многократной казни? (303) Но что дело обстоит именно так, он и сам не будет в состоянии опровергнуть. В самом деле, кто́ же с самого начала привел к вам Исхандра286, который, как он тогда говорил, пришел сюда к нашему государству от друзей из Аркадии? Кто́ кричал тогда, что Филипп собирает силы Греции и Пелопоннеса287, между тем как вы спите? Кто́ произносил тогда всенародно те длинные и красивые речи и читал псефисмы Мильтиада и Фемистокла288 и присягу эфебов в храме Аглавры?289 Разве не он? (304) Кто́ убедил вас отправлять посольства чуть ли не к Красному морю, так как Греции будто бы угрожает Филипп, а вам следует предусматривать это и не оставлять на произвол судьбы дела греков? Хотя внес эту псефисму Евбул, но разве послом в Пелопоннес не отправлялся вот этот самый Эсхин? А какие разговоры вел он и какие речи произносил, придя туда, это уж ему знать; а что он докладывал вам это, я уверен, вы помните все. (305) Он часто в своих речах перед народом называл Филиппа варваром и аластором290, сообщал вам, как были рады аркадяне, что государство афинян уже стало проявлять внимание к их делам и пробуждается. Но вот что, по его словам, более всего его возмутило. Он при отъезде встретился с Атрестидом291, который возвращался от Филиппа, причем его сопровождали женщины и мальчишки, человек до тридцати. Он будто бы, удивленный этим, спросил кого-то из проходивших, кто́ этот человек и что за толпа его сопровождает; (306) когда же услыхал, что Атрестид возвращается от Филиппа и что это – пленники из олинфян, полученные от него в подарок, ему показалось это чем-то ужасным, он прослезился и пожалел, до какого унизительного состояния дошла Греция, раз она смотрит равнодушно на такие несчастья. И он советовал вам направить каких-нибудь лиц в Аркадию с тем, чтобы они там разоблачили людей, действующих в пользу Филиппа: он слышал будто бы от своих друзей, что если наше государство займется этим делом и пришлет послов, эти люди понесут наказание. (307) Вот так тогда очень хорошо, граждане афинские, и в соответствии с достоинством нашего государства говорил он перед народом. Но когда он побывал в Македонии и увидал там врага, как своего, так и всех греков, разве подобные или сходные с этими речи стал он говорить? Нет, далеко не такие, но его речи стали сводиться к тому, что ни к чему помнить о предках, говорить о трофеях или спешить кому-нибудь на помощь; он стал выражать удивление тому, как некоторые предлагают совместно с остальными греками обсуждать условия мира с Филиппом, и зачем относительно ваших собственных дел вам нужно согласие кого-то другого; (308) он стал даже говорить, будто сам Филипп – о Геракл! – чистейший эллин из всех людей, отличнейший оратор, наилучший друг афинян; будто у нас в государстве есть какие-то настолько нелепые и вздорные люди, которые не стыдятся бранить его и называть варваром. Так как же тот самый человек, который прежде говорил одно, посмел бы теперь говорить совсем иное, если бы не был подкуплен? (309) Далее, ка́к мог человек, высказывавший тогда негодование на Атрестида за мальчиков и женщин олинфских, теперь позволить себе действовать заодно с Филократом, который привел сюда на бесчестье свободных женщин олинфских и который получил такую известность своей гнусной жизнью, что мне теперь нет надобности рассказывать про него ничего позорного или отвратительного, но достаточно мне сказать: «Филократ привел женщин», как все вы и все собравшиеся кругом292 уже знаете дальнейшее и, я уверен, жалеете несчастных и злополучных женщин, которых не пожалел Эсхин и за судьбу которых не оплакал Греции, поскольку они у своих союзников подвергаются оскорблениям со стороны послов. (310) Но он будет плакаться о себе, совершившем такие дела в качестве посла, и, может быть, приведет сюда детей и заставит их подняться на трибуну293. А вы, граждане судьи, глядя на детей этого человека, представляйте себе, что у многих ваших союзников и друзей дети бродят и ходят по свету нищими, испытав страшные бедствия по его вине, и что эти дети гораздо более заслуживают у вас жалости, чем дети отца – такого преступника и предателя, а также и то, что ваших детей эти люди лишили надежд, приписав в условия мира: «и с потомками»294; а глядя на слезы его самого, помните, что сейчас перед вами находится человек, который сам предлагал послать в Аркадию людей в качестве обвинителей против тех, кто действовал в пользу Филиппа. (311) Так вот сейчас вам не нужно ни отправлять посольство в Пелопоннес, ни совершать длинный путь, ни тратиться на дорожные расходы, но нужно только каждому из вас подойти сюда к трибуне295 и подать святой и справедливый голос за родину против человека, который – о Земля и боги! – вначале говорил перед народом то, что я уже излагал, – про Марафон, Саламин и другие битвы и про трофеи, потом вдруг, после того как побывал в Македонии296, заговорил совершенно обратное этому, – что не надо помнить о предках, не надо говорить о трофеях, не надо никому оказывать помощь, не надо ничего обсуждать совместно со всеми греками297, – недоставало только, – что надо разрушить наши стены! (312) Но никогда за все время у нас еще не раздавалось речей позорнее этих. Да, действительно, есть ли среди греков или среди варваров хоть один настолько глупый или неосведомленный человек или так сильно ненавидящий наше государство, который бы утвердительно ответил, если бы его спросили: «Скажи, пожалуйста, во всей вот этой, теперешней Греции, где только живут люди, есть ли хоть одно место, которое могло бы носить свое настоящее название или в котором могли бы жить теперешние владельцы его – греки, если бы за спасение их не проявили такой доблести бойцы, сражавшиеся при Марафоне и при Саламине, наши предки?» Я уверен, что ни один человек не дал бы утвердительного ответа, но всякий бы признал, что все эти места были бы захвачены варварами. (313) Так как же теперь – об этих людях, которым даже из врагов никто не может отказать в этих прославлениях и похвалах, Эсхин не позволяет помнить вам, их потомкам, лишь бы самому получить деньги? Но ведь если все другие блага недоступны мертвым, то похвалы за доблестные дела составляют преимущественное достояние погибших такой смертью, так как даже зависть бессильна против этого. Лишая их этого, Эсхин сам теперь заслуживал бы лишения гражданской чести298, и с вашей стороны было бы справедливо отомстить за предков, подвергнув его этому наказанию. Но, ограбив и расхитив подобными речами деяния наших предков, ты, подлая голова, своими словами погубил все наши дела. (314) И ты еще за счет этого имеешь поместье299 и сделался важным человеком. Это ведь так и есть. Пока он еще не совершил всяких преступлений против государства, он признавал, что был секретарем и что благодарен вам за избрание, и до этих пор держался скромно. Когда же причинил несчетные бедствия, он насупил брови и если кто-нибудь скажет: «бывший секретарь Эсхин», он сейчас же станет ему врагом и считает это для себя оскорблением, идет через площадь, спустив гиматий до пят, шествует словно Пифокл300, надув щеки: это у вас уже один из гостеприимцев и друзей Филиппа, – один из тех, кто мечтает разделаться с народом и кто считает каким-то водоворотом и безумием установившийся у нас порядок вещей, – это он, низкопоклонствовавший до этого времени перед фолом301.
