Осторожно начинаю разматывать бинты.
И тут вновь появляется Андерсон. Пиджак он снял, галстук развязал. Две верхние пуговицы на рубашке расстегнуты, виден чернильный завиток, волосы взъерошены.
Андерсон остается в дверях и делает большой глоток из стакана, наполовину наполненного жидкостью янтарного цвета.
Когда мы встречаемся взглядами, я говорю:
– Сэр, я думала о том, где нахожусь. А еще о том, где моя одежда.
Андерсон снова подносит стакан к губам. Делая глоток, он закрывает глаза, откидываясь на дверной косяк. Вздыхает.
– Ты в моей комнате, – поясняет он, не открывая глаз. – Это здание огромно, и медицинские части – а их здесь довольно много – располагаются в большинстве своем в противоположном его конце, примерно в миле отсюда. Когда Макс оказал тебе помощь, я попросил его поместить тебя сюда, чтобы я мог всю ночь присматривать за тобой. Что касается одежды, понятия не имею. – Он снова отхлебывает из стакана. – Наверное, Макс ее сжег. Думаю, скоро тебе принесут что-то взамен.
– Спасибо, сэр.
Андерсон не отвечает.
Молчу и я.
Когда у него закрыты глаза, смотреть на него спокойнее. Я пользуюсь редкой возможностью разглядеть его татуировку, однако все равно не вижу в ней смысла. Но больше я смотрю на его лицо, выражение которого мне совсем незнакомо: мягкое, расслабленное, вот-вот – и он заулыбается. И все равно заметно: что-то его тревожит.
– Что? – спрашивает он, не глядя на меня. – Что на этот раз?
– Я думала, сэр, все ли у вас в порядке.
Андерсон открывает глаза. Склонив голову, меня рассматривает. Взгляд загадочный. Потом медленно отворачивается. Залпом допивает содержимое стакана, сам стакан ставит на тумбочку и неторопливо устраивается в соседнем кресле.
– Ты не забыла, что прошлой ночью я заставил тебя отрезать себе палец?
– Нет, сэр.
– А сегодня ты интересуешься, все ли у меня в порядке.
– Да, сэр. По-моему, вы расстроены, сэр.
Он с задумчивым видом откидывается на спинку кресла. Потом вдруг качает головой.
– Знаешь, я теперь понимаю, что был с тобой излишне жесток. Через многое заставил пройти. Испытывал твою преданностью сверх меры. У нас с тобой долгая история, Джульетта. Простить тебя непросто. И, конечно, я ничего не забыл.
Я молчу.
– Ты понятия не имеешь, как сильно я тебя ненавидел, – признается он, обращаясь больше к стене, чем ко мне. – Как сильно порой я ненавижу тебя и сейчас. Тем не менее… – Он садится ровно, заглядывает мне прямо в глаза. – Теперь ты – само совершенство. Теперь ты совершенна целиком и полностью, а мне придется тебя отдать. Бросить твое тело в жерло науки. – Он снова поворачивается к стене. – Обидно.
Подкрадывается страх, наполняет мою грудь. Стараюсь его не замечать.
Андерсон встает, хватает пустой стакан с тумбочки и на минуту исчезает, чтобы его наполнить. По возвращении опять пристально меня рассматривает, стоя в дверном проеме. Я так же пристально смотрю на него.
Мы молчим какое-то время.
– Знаешь, когда я был очень молод, то хотел стать пекарем.
Меня пронизывает удивление.
– Понимаю, – продолжает он, отпивая очередной глоток янтарной жидкости. И почти смеется. – Не ожидала, да? Но я всегда любил торты. Немногие понимают, что выпечка требует безграничной точности и терпения. Очень хлопотная и беспощадная наука. Из меня вышел бы превосходный пекарь. – А потом добавляет: – Сам не пойму, зачем все это тебе рассказываю. Наверное, слишком долго не мог открыто с кем-то побеседовать.
– Мне вы можете рассказать все, что угодно, сэр.
– Да, – тихо произносит он. – Я начинаю в это верить.
Мы оба замолкаем. Голову наводняют вопросы, на которые нет ответа.
Проходит еще секунд двадцать.
– Ладно, что там еще? – сухо спрашивает Андерсон. – Что тебя гложет теперь?
– Извините, сэр, – начинаю я, – мне просто интересно… Почему вы не попробовали? Стать пекарем?
Он пожимает плечами, вертит в руках стакан.
– Когда я стал постарше, мать заливала мне в горло отбеливатель. Или нашатырный спирт. Все, что находила под раковиной. Не так, чтобы меня убить, – продолжает он, встретившись со мной взглядом. – А так, чтобы подольше помучить. – И залпом допивает остатки. – Можешь считать, тогда я и потерял вкус к выпечке.
Мне не удается быстро скрыть свой ужас. Андерсон надо мной смеется, смеется над выражением моего лица.
– Веской причины так со мной поступать у нее никогда не было, – говорит он, отворачиваясь. – Просто она меня ненавидела.
– Сэр… Сэр, я…
В комнату вваливается Макс.
– Что, черт возьми, ты натворил?
– На этот вопрос сложно ответить однозначно, – оглянувшись, реагирует Андерсон. – Будь добр, поконкретнее. И, кстати, что ты сделал с ее одеждой?
– Я про Кента, – со злостью выпаливает Макс. – Что ты натворил?
Андерсон в нерешительности переводит взгляд с Макса на меня и обратно.
– Наверное, нам следует обсудить это в другом месте.
Однако Макс, похоже, потерял самообладание. Взгляд у него дикий; сложно понять, злится он или напуган.
– Пожалуйста, скажи, что записи были подделаны. Скажи, что я ошибаюсь. Скажи, что ты не провел процедуру на себе.
Андерсон, похоже, одновременно испытывает и раздражение, и облегчение.
– Успокойся. Я миллион раз смотрел, как это делает Иви. И в последний раз на мне. Мальчишка уже был выжат как лимон. Ампула стояла там, на столе, а ты был слишком занят… – Он бросает на меня беглый взгляд. – Кроме того, мне пришлось ждать, и я решил: раз уже зашел, сделаю себя чуточку полезнее.
– Поверить не могу… и, конечно, ты не видишь в этом никакой проблемы, – выдыхает Макс, вцепляясь рукой в волосы и качая головой. – Ты никогда не видишь ни в чем проблемы.
– Несправедливые какие-то обвинения.
– Парис, Неестественные не просто так обладают только одной способностью. – Макс начинает мерить шагами комнату. – Сочетания двух суперспособностей в одном человеке – крайне редки.
– А как же дочь Ибрагима? – спрашивает Андерсон. – Разве это не твоя работа? Не работа Иви?
– Нет, – с нажимом говорит Макс. – Это вышло случайно, ошибка природного свойства. Обнаружив ее, мы удивились не меньше других.
Внезапно Андерсон напряженно застывает.
– А в чем конкретно заключается проблема?
– Это не…
Раздается вой сирен, и Макс не успевает договорить.
– Только не это, – шепчет он. – Боже, только не это.
