Очнулась она, как от сработавшей тревожной кнопки. Отец… надо срочно возвращаться в Женеву. Она ощупала карманы подсохших джинсов. Деньги и бриллианты, нужные для спасения отца, были на ней. Но её охватило лихорадочное волнение: как с этим лететь? Вдруг обыщут при посадке? Опять же — русский паспорт… Опасность ей мерещилась повсюду. Разум подсказывал, что этого не случится, но чувство тревоги только нарастало.
И тут её прошибла спасительная мысль: Тристан. Как долго она с ним не говорила! Как долго не слышала его голоса! Как долго запрещала себе даже думать о нём, хотя думала постоянно все эти месяцы.
Только бы он оказался у телефона… Она набирала номер, который выучила уже наизусть, на диске гостиничного телефона и видела свою дрожащую ладонь. К счастью, телефонную трубку Тристан поднял почти сразу. И сразу узнал, и сразу сказал, что ни на секунду не сомневался в том, что звонит она. Сказал, что у Судьбы особый звонок. Ника почувствовала, как внутри неё лопнула струна, и разрыдалась.
— Мой отец, он… он… при смерти… Приезжай, я в Брюсселе… В какой гостинице? Не знаю… Ах, боже мой, подожди… Вот же название…
На прикроватной тумбочке лежал, как водится, гостиничный блокнот, на котором были и название отеля, и телефон, и адрес.
Услышав его уверенный голос: «Жди, еду!», — она вновь провалилась в сон.
…Над Парижем бушевала гроза. Хлестал косой дождь. Тристан посмотрел в панорамное окно своей квартиры с видом на Марсово поле: словно миллионы белёсых стрел падали на землю с неба, пущенные невидимой, но могущественной рукой. В спускающихся сумерках ливень временами почти скрывал величественный силуэт Эйфелевой башни.
Тристан любил дождь. И он очень любил автомобили. Эта страсть передалась ему от отца, не раз принимавшего участие в любительских гонках. Гонки были одним из хобби и самого Тристана. Возможно, главным хобби. Он любил садиться в низкий салон спортивного автомобиля, устраиваться полулёжа в откинутом назад кресле, словно повторяющем своими изгибами анатомию напрягшегося мужского тела. Ему нравилось слышать, как просыпается к жизни мощный, способный на невероятное напряжение мотор, нравилось сливаться с рвущимся к финишу механическим монстром, готовым чуть ли не взлететь в небо, но покорным любому движению человеческих рук.
Он быстро собрался. Спустившись в гараж, он бросил сумку на заднее сиденье своего серебристого «Порше Каррера». Ему предстояло три, максимум три с половиной часа езды. Когда он выехал на набережную Сены, раздался очередной раскат грома. Короткая серебристая молния на секунду вырвала из серой пелены сахарно-белый силуэт базилики Сакре-Кёр на Монмартре, и город снова погрузился в тёмно-серую мглу.
В августе, как всегда, Париж покидали почти все его жители. Автомобилей было немного. Вскоре Тристан выехал на скоростную трассу. Перед ним краснели задние фары автомобилей, которые он быстро оставлял позади, чтобы атаковать новый участок пути, новый плавный изгиб дороги. Дворники мерно стирали частые крупные капли дождя с лобового стекла…
В этот вечер, один в своей просторной, но казавшейся унылой квартире в полупустом летнем Париже, Тристан, наверное, меньше всего ожидал услышать этот звонок. Но как только услышал его, мгновенно понял: это она. Он не знал, откуда взялась эта уверенность, но именно её голос он ожидал услышать на другом конце трубки — и не ошибся.
Он вдруг понял, что все эти месяцы, когда он был без неё, он беспрестанно думал о ней — даже когда, казалось, совсем забывал. Она жила в каком-то тайном, скрытом от всех, а иногда и от него самого уголке его сердца. И он знал, что она вновь появится в его жизни. И он вновь зароется лицом в золото её длинных волос, и вновь ощутит тот неодолимый, судорожный порыв к её губам, её глазам, её телу, который он с неожиданным для себя восторгом испытал тогда, их единственной ночью в горах Швейцарии.
Дворники мерно стирали с лобового стекла крупные капли дождя. Он мчался к ней — к своей любимой женщине. Да, он уже знал, что любит её. И был уверен, что и она не забыла его. Не могла забыть…
Он вспомнил запечатлевшиеся навсегда в его памяти кадры из фильма «Мужчина и женщина», который он смотрел ещё впечатлительным, только начавшим мечтать о любви подростком: Жан-Луи Трентиньян за рулём своего «Мустанга» всматривается в залитую дождём ночную трассу, щётки сметают частые капли дождя с лобового стекла, он спешит — спешит навстречу к ней — к своей любимой женщине. Мужчина, спешащий к ждущей его женщине…
Он поймал себя на том, что, как только услышал голос Ники, тут же перестал вспоминать Инесс. С ней он провёл несколько месяцев после своего расставания с этой загадочной зеленоглазой русской, которая пришла словно ниоткуда, с неведомых просторов великой степи, простиравшейся от лесистых восточных границ Европы до песков Монголии, и ушла в никуда, ничего не рассказав, ничего толком не объяснив…
Токио. Он знал лишь, что она отправилась в Токио — со своим таинственным, немногословным отцом с чеканным профилем, больше напоминавшим воина Древнего Рима, чем русского бизнесмена, которым, как уже догадался Тристан, он, скорее всего, и не был. Но нет: Тристан знал ещё кое-что. И очень важное. Он помнил, как она смотрела на него тогда — в аэропорту, когда на несколько секунд всё вдруг исчезло и остались одни они. И замерли, связанные лишь проникающим в самое сердце единым взглядом. И казалось — ничего больше нет, и разлуки нет, только он и она, и её наполненные светом глаза, и облако светлых волос… Он помнил.
Да, Инесс… Она была великолепна. Magnifique. Так говорили все его друзья и даже бывшие подруги. Выпускница Сорбонны и топ-модель одного из ведущих домов haute couture Парижа. Стройная, черноволосая, темноглазая, с точёным породистым лицом, короткой энергичной стрижкой. Само воплощение успеха и красоты. Они познакомились в мае, на «Формуле-1» в Монте-Карло. С ней он словно вышел из затянувшейся душевной болезни, вновь ощутил вкус к жизни, еде, гонкам, быстрой безрассудной езде по горному серпантину, соединявшему Ниццу и Монако, захватывающим дух видам, открывавшимся на всё Лазурное побережье… На крутых виражах она кричала от ужаса и восторга, безотчётно впиваясь пальцами в его плечо, и к нему возвращалась его улыбка — открытая, беззаботная.
Все говорили им: «Вы созданы друг для друга». Инесс в такие минуты не могла сдержать радостного смеха и всегда посматривала на него, от волнения поправляя рукой безупречно лежавшие волосы, а он смущённо улыбался, потому что не мог, даже если бы захотел, не солгав, ответить: «Да, мы созданы друг для друга». Не мог. И знал почему. Потому что была Ника с зелёными русалочьими глазами, ускользающим, словно ветер в бесконечной степи, запахом, теплом её рук, ароматом её кожи… Она не отпускала его. А он не хотел — и не мог уйти.
Неделю назад он расстался с Инесс. Оставил её в слезах, осунувшуюся от переживаний и несбывшихся надежд на высокой террасе Эза, нависшего над захватывающим дух обрывом и волнующимся, беспокойным морем. Оставил потому, что видел её страдания и ощущал: он больше не должен давать ей надежду, не должен длить её переживания. Он не мог дать ей единственное, чего она хотела, — себя.
