Захватив бронированный плот и галеру, тридцать кораблей флота Пути продолжили движение к гавани, где в толпе уже почти можно было различить лица соотечественников. Сомнения и опасения — не захвачены ли корабли врагами? не устроена ли за крепостными стенами ловушка? — рассеялись, как только наблюдатели с обеих сторон рассмотрели одинаковые катапульты и люди стали узнавать друзей и родственников. К тому времени как Шеф, протерев глаза, но все еще не отдышавшись после сна, позволил Свандис натянуть на себя одежду, пришедший на выручку флот под шквал радостных приветствий на английском и норвежском языках уже втиснулся в переполненную гавань.
Квикка встретил короля в дверях спальни, широко улыбаясь щербатым ртом.
— Это Хардред, — объявил он. — Тот самый шкипер, который бросил тебя на берегу в Дитмарше. Я ему никогда не доверял, но на этот раз он появился вовремя. Прежде чем наших заметили, они захватили у противника этот проклятый плот. И красную галеру, говорят, с греческим огнем и всем прочим.
Сияя от радости, Квикка ждал, какой эффект произведут его новости на мрачного короля. Шеф молча глядел на царившее в гавани оживление, и постепенно Квикка понял, что в который раз обманут в своих ожиданиях.
«Больше всего на свете ты хочешь заполучить греческий огонь, — вспоминал Шеф голос из сна. — Я дам его тебе. Скажи греку…»
Что же он должен сказать греку?
— А греческих огнеметчиков Хардред тоже захватил? — спросил Шеф почти безразлично.
— Не знаю, — ответил Квикка. — Наверное. Почему бы и нет?
Шеф повернулся к Свандис и сказал:
— Нелегко тебе будет объяснить мой последний сон. Вижу, он уже начинает сбываться.
Римского императора совсем не пугала предстоящая битва с армией халифа. Да, противник серьезно превосходит числом. Да, арабы уже многие десятилетия неизменно побеждают христиан на равнинах полуострова и в приграничных горах. Однако, по мнению Бруно, это доказывало лишь, что среди здешних христиан глубоко укоренились богопротивные ереси, иначе Господь не позволил бы, чтобы басурмане посрамили истинно верующих. Но самое главное, Бруно прекрасно знал, какое моральное разложение царит в стане противника. Если хотя бы десятая часть из рассказанного перебежчиками правдива… Впрочем, сама многочисленность перебежчиков подтверждает, что в стане мавров дела плохи. Войска же императора — и надежнейшие монахи-воины из ордена Копья, на которых держалась его власть, и созванные отовсюду под его знамена германские и франкские рыцари, и даже трусоватые и ненадежные в обычное время местные ополченцы из горного приграничья, — эти войска отличались отменным боевым духом и успели привыкнуть ко вкусу победы, пока в частых стычках и приступах очищали христианское побережье от мусульман. Ореол сопровождающей их славы несколько померк из-за неудач при осаде Септимании, но это поправимо. Император заметил: как только армия двинулась прочь от города-крепости, ее боевой дух заметно вырос, — и угрюмо объяснил эту перемену суеверным страхом многих своих воинов перед человеком, которого они называли — когда начальники не слышат — единым королем. Когда Бруно вернется, чтобы разделаться со своим главным противником, придется снова вдохновлять войска на бой. А сражение с халифом по сравнению с другими битвами кажется армии настоящим праздником. Возни меньше, а добыча намного богаче.
В любом случае император мог полагаться еще на два обстоятельства. Первым была его вера в Господа. Время от времени он притрагивался к болезненному, но заживающему хрящику переносицы и молча улыбался. Наказание, которое он не сам себе назначил, его радовало. В его сердце крепла решимость возвести своего верного клирика, в каких бы малых церковных чинах тот ни состоял, на престол святого Петра в Риме. Дьякон слаб физически, и к тому же иноземец. Но доведись императору говорить откровенно, он не смог бы не признать, что силой духа тщедушный английский дьякон превосходит его самого. Пусть Эркенберт и не германец, но все-таки принадлежит к родственному народу. Уже не в первый раз дьякон укреплял императора в вере.
«Ну, вера верой, — подумал Бруно, в последний раз осматривая свои войска перед сражением, — но есть еще кое-что, с чем нельзя не считаться, будь Эркенберт хоть дьяволопоклонником, подобно норманнским приверженцам Пути и примкнувшим к ним английским вероотступникам».
Постоянные распри между потомками Пипина Великого и Карла Мартелла превратили все христианские армии Европы, в отличие от отсталых англосаксов, в весьма совершенные военные машины. В армии императора появились разнообразные осадные приспособления и катапульты, как изобретенные лично дьяконом, так и скопированные у противников — людей Пути. За спиной императора готовилась к битве его главная ударная сила: пятьсот тяжеловооруженных конных копейщиков, в данный момент спешившихся и укрывшихся в тени. Пешие отряды брудеров ордена усеяли горный склон, ожидая только приказа, чтобы выдвинуться вперед и построиться в непобедимую фалангу. В сущности, император усматривал только одно затруднение, и таковым являлось назначенное ему дьяконом наказание. Затруднение было не в том, чтобы сражаться в первых рядах, — Бруно в любом случае находился бы там. Но теперь это приходилось делать в компании с самыми малонадежными воинами, с христианскими или псевдохристианскими перебежчиками из армии халифа.
Но даже это можно обратить в свою пользу. Император рысью проехался вдоль шеренги встревоженно глядящих бойцов, по-прежнему не защищенных ничем, кроме одежды из льна и хлопка, военной формы той армии, из которой они сбежали со своими копьями, скимитарами и легкими щитами. Перебежчики ни слова не понимали из речи императора, но знали, что он пойдет в бой среди них. Толмачи рассказали им о награде, которая их ждет в случае победы, о невозможности перебежать обратно теперь, когда они отреклись от Аллаха; память же о том, что ждет побежденных, была еще жива у них самих — любимые халифом казни на колу или палочные удары по пяткам. Эти люди будут отважно сражаться.
И Бруно предпринял необходимые меры, чтобы настрой у них был боевой. Когда к передовым отрядам подошли священники с чашами вина и облатками для причащения, император подал пример, преклонив колени и смиренно приняв Святые Дары. Затем он обратил внимание воинов на костры, горящие прямо перед строем.
— Причащайтесь побыстрее и будем праздновать! — выкрикнул император. — Переведите это, — добавил он тоном ниже.
Подойдя к ближайшему костру, он вытащил свой поясной нож и отрезал длинный ломоть окорока. Преувеличенно смакуя, сжевал его, помахал сомневающимся перебежчикам, чтобы не стеснялись, брали мясо, хлеб и разбавленное водой вино из бочек. «Пусть насытятся и повеселятся, — подумал император. — Половина этих людей выглядит так, будто они неделю назад доели последние крохи. Или эти крохи украли у них командиры».
На другом конце долины Муатья всматривался в подзорную трубу сквозь тучу пыли, поднятой марширующей арабской пехотой. Хоть он и гордился своим наставником, но отказался перенять у него усовершенствование — вдвигающиеся одна в другую половинки трубы. Муатья оставит все так, как послал ему Аллах.
