— Правда?
— О нет. Вся инициатива была с ее стороны. И давайте признаем: она в самом деле была мечтой коллекционера. Это было все равно что провернуть большую сделку. Вообще-то, все это, по-моему, было… далеко от grande passion
[51]. О боже, я опять начинаю. Но это были, если можно так выразиться, очень стерильные отношения.
Это перекликается с размышлениями доктора Кармайкла, подумал Аллейн.
— Да, понимаю, — беспечно сказал он. — А у мистера Рееса есть какие-то деловые отношения с Хоффман-Байльштейном?
— Он их прекратил. Как я уже сказал, ему не понравилось, к чему пошло дело. Ходили очень странные слухи. Он разорвал все связи после круиза. Вообще-то он одновременно спас мадам… и меня. Вот так все и началось.
— Понятно. А теперь по поводу слуг.
— Вы, наверное, имеет в виду Марко и Марию? Они двое прямо как персонажи из гранд-оперы. Только без голоса, конечно.
— Они появились в доме до вас?
— Мария приехала вместе с мадам, конечно — в то же время, когда на сцене появился мой ничтожный персонаж. Я так понимаю, ее где-то отыскал босс. В итальянском посольстве или еще в каком-то благополучном месте. Но Марко появился после меня.
— Когда именно?
— Три года назад. Босс хотел иметь личного слугу. Я дал объявление, и Марко оказался самым подходящим. У него были отличные рекомендации. Мы решили, что, будучи итальянцем, он будет понимать Марию и госпожу.
— Это ведь было примерно в то же время, когда начал действовать Филин?
— Да, примерно тогда, — согласился Хэнли и уставился на Аллейна. — О нет! — сказал он. — Вы ведь не хотите сказать, что… Или хотите?
— Я ничего не хочу сказать. Естественно, я хотел бы побольше услышать о Филине. Вы можете дать мне какое-то представление о том, сколько раз появлялись оскорбительные фотографии?
Хэнли осторожно посмотрел на него.
— Точно не знаю, — ответил он. — Их было несколько во время ее европейского турне, до того как я поступил на службу. Примерно шесть, я думаю. Я сохранил их и мог бы сообщить вам позже.
— Спасибо. А потом? После того как вы и Марко оба стали работать на Рееса?
— Теперь вы меня заставляете чувствовать себя неловко. Нет, конечно, это не так. Я не то хотел сказать. Дайте подумать. Одна была в Дабл Бэй, когда он выскочил из-за угла в темных очках и шарфе, закрывающем рот. Потом этот случай у служебного входа в театр, когда он был в женской одежде, и случай в Мельбурне, когда он подъехал на машине и умчался прежде, чем все смогли его рассмотреть. И конечно, эта ужасная фотография на ступеньках оперного театра. Тогда прошел слух, что он блондин. Получается, всего четыре фотографии! — воскликнул Хэнли. — А шума было столько, как будто их была целая дюжина. С мадам это, конечно, сработало. Ох, какие она устраивала сцены! — Он допил бренди.
— А вам известно, поддерживала ли мадам Соммита связи с семьей?
— Не думаю, что у нее есть родственники в Австралии. Кажется, я слышал, что все они живут в Штатах. Я не знаю их имен, да и вообще ничего. Происхождение, насколько я понял, у них простое, низкое.
— А в кругу ее знакомых много итальянцев? И есть ли вообще?
— Ну, — протянул Хэнли, становясь слегка разговорчивее, — давайте посмотрим. Есть те, что из посольства. Мы, конечно, всегда раздуваем вокруг них шумиху, как вокруг очень важных персон. И я так понимаю, в Австралии она получала большое количество писем от итальянских поклонников. Там ведь много иммигрантов, вы же знаете.
— Вы когда-нибудь слышали о ком-либо по фамилии Росси?
Хэнли медленно покачал головой.
— Не припомню.
— А Пепитоне?
— Нет. Какое очаровательное и забавное имя. Это ее фанат? Но, честно говоря, я не имею никакого отношения к знакомым госпожи, к ее переписке и вообще к ее образу жизни. Если вы хотите покопаться в ее делах, — сказал Хэнли, и на этот раз в его словах явно послышалась насмешка, — вам лучше расспросить вундеркинда.
— Бартоломью?
— А кого же еще? Он ведь вроде как ее секретарь. Секретарь! Боже милостивый!
— Вы не одобряете Бартоломью?
— Ну, смотреть на него, конечно, очень приятно.
— А если отбросить внешность в сторону?
— Не хочется язвить, — сказал Хэнли, умудрившись именно это и сделать, — но что в нем еще есть? Опера? Вы ее сами слышали. И вся эта суматоха во время выхода на поклон! Боюсь, я считаю его полной фальшивкой. И притом злобной.
— В самом деле? Злобный? Вы меня удивляете.
— Да вы посмотрите на него. Брать, брать, брать. Все, что она только могла ему дать. Абсолютно все. Сначала был весь поглощен этой оперной чушью, а потом публично выставил себя дураком. И ее тоже. Я эту высокую трагедию насквозь видел, уж будьте уверены: все это было напоказ. Он обвинил ее в катастрофе. За то, что она его поощряла. Он ей мстил, — быстро говорил Хэнли резким голосом.
Он внезапно умолк, резко обернулся и посмотрел на Аллейна.
— Наверное, — сказал он, — мне не следует говорить вам все это. Ради бога, не пытайтесь истолковать это каким-нибудь ужасным образом. Мне просто до такой степени надоело то, как все клюнули на этого красавчика. Все. Даже босс. Пока тот не пошел на попятный и не сказал, что не будет продолжать подготовку к спектаклю. Это ведь придавало совсем другую окраску делу, не так ли? Да и вообще всему. Босс был в ярости. Такая перемена!
Хэнли встал и аккуратно поставил стакан на поднос.
— Я немного пьян, но голова у меня вполне ясная. Это правда, или мне приснилось, что британская пресса называет вас Красавчик-Сыщик? Или как-то в этом духе?
— Вам приснилось, — сказал Аллейн. — Спокойной ночи.
II
Без двадцати три Аллейн закончил писать. Он запер досье в портфель, оглядел студию, выключил свет, взял портфель, вышел в коридор и запер за собой дверь.
Как тихо было теперь в доме. Пахло новыми коврами, гаснущими каминами, остатками еды и шампанского, потушенными сигаретами. Но дом не хранил полного молчания. Мельчайшие звуки свидетельствовали о том, что он пытается приспособиться к шторму. Когда Аллейн подошел к лестничной площадке, он услышал ритмичный, но негромкий храп Берта.
К этому времени благодаря произведенному ранее осмотру у Аллейна сложилось довольно точное представление о доме и той его части, где располагались спальни. Основные спальни и студия находились на одном этаже и выходили в два коридора, которые вели влево и вправо от лестничной площадки, и каждый поворачивал под прямым углом через три двери. Карточки с именами гостей были вставлены в аккуратные металлические кармашки на дверях — как в Версале, подумал Аллейн; хотя они могли бы пойти до конца, когда занимались этим, и использовать дискриминационное словечко pour
[52]. Pour синьор Латтьенцо. Но просто «Доктор Кармайкл», заподозрил Аллейн.
