Зрелище было в высшей степени театральное. Он выглядел словно ранняя иллюстрация к рассказу о Шерлоке Холмсе: юный преступник, застигнутый на месте преступления с уличающим его документом.
Он выпрямился, рассмеялся тихим ужасным смехом и засунул конверт в карман.
— Это не очень-то похоже на запасной экземпляр оперы, — заметил Аллейн.
— Это открытка с пожеланиями удачи, которую я для нее оставил. Я… сидеть там было так ужасно. Среди всех остальных. Удачи! Понимаете, о чем я?
— Боюсь, что нет. Дайте посмотреть.
— Нет. Не могу. Это личное.
— Когда кого-то убивают, — сказал Аллейн, — ничто не является личным.
— Вы не можете меня заставить.
— Мог бы, и очень легко, — ответил он и подумал: и как, черт подери, это выглядело бы при дальнейших разбирательствах?
— Вы не понимаете. Это не имеет никакого отношения к тому, что случилось. Вы не поймете.
— А вы попробуйте рассказать, — сказал Аллейн и сел.
— Нет.
— Вы ведь знаете, что это упрямство не пойдет вам на пользу. Если то, что находится в этом конверте, не имеет отношения к делу, его не станут к этому делу приобщать. Ведя себя подобным образом, вы заставляете меня думать, что содержимое конверта к делу все-таки относится. Вы заставляете меня думать, что истинной целью вашего прихода сюда было не уничтожение оперы: вы пришли, чтобы снова завладеть этой открыткой — если это действительно она.
— Нет. Нет. Я правда собираюсь сжечь сценарий. Я принял решение.
— Оба экземпляра?
— Что? Да. Да, конечно. Я ведь так и сказал. Оба.
— И где именно находится второй экземпляр? Не здесь?
— В другой комнате.
— Ну давайте же, — сказал Аллейн без злости. — Ведь второго экземпляра не существует, так? Покажите мне, что у вас в кармане.
— Вы припишете мне… всякое.
— Я не обладаю воображением такого рода. Спросите лучше себя, что я, скорее всего, стану вам приписывать из-за вашего упорного нежелания показать мне содержимое этого конверта.
Он подумал о том, что он действительно мог бы сделать, если бы Руперт и в самом деле стал упорствовать. Поскольку у него не было полномочий завладеть конвертом силой, он представил, как проведет в комнате Руперта остаток ночи и часть дня до возможного прибытия полиции, держа его под нелепым наблюдением. Нет. Лучшее, что он может сделать — вести себя в этой ситуации как можно сдержаннее и верить в удачу.
— Мне бы очень хотелось, — сказал он, — чтобы вы судили об этом благоразумно. Взвесьте все. Спросите себя, к чему обязательно приведет ваш отказ, и ради бога, выкладывайте все, и пойдемте поспим хотя бы остаток этой бесконечной ночи.
Он видел, как рука Руперта шевелится в кармане, и слышал хруст бумаги. Он подумал: а не пытается ли тот по глупости порвать конверт. Он сидел молча, читал благожелательные сообщения, приколотые вокруг зеркала Соммиты, и вдыхал столетний фимиам гримерной полки. Он даже некоторым образом почувствовал себя как дома.
И тут Руперт внезапно протянул ему конверт. Аллейн взял его. Он был адресован Соммите и аккуратно подписан казавшимся женским почерком; Аллейн подумал, что в нем, наверное, лежит одна из поздравительных открыток. Он достал то, что находилось в конверте: смятый уголок, оторванный от нотного листа.
Он развернул его. Послание было нацарапано карандашом, почерк был кривой, словно бумага лежала на неровной поверхности.
Скоро все закончится. Если бы я был Росси, у меня бы получилось лучше. Р.
Аллейн смотрел на это послание гораздо дольше того времени, которое потребовалось на его прочтение. Затем он положил его обратно в конверт и убрал в карман.
— Когда вы это написали? — спросил он.
— После того как опустили занавес. Я оторвал кусок нотного листа из оперы.
— И написали это здесь, в ее комнате?
— Да.
— Она нашла вас здесь, когда пошла за вами?
— Я был в дверях. Я уже закончил… это.
— И вы позволили вытащить себя на сцену?
— Да. Я уже решил, что скажу. Она сама напросилась, — сказал он сквозь зубы.
— «Скоро все закончится», — процитировал Аллейн. — Что должно было закончиться?
— Всё. Опера. Мы. То, что я собирался сделать. Ради бога, вы ведь слышали меня. Я сказал им правду. — Руперт перевел дух и добавил: — Я не собирался ее убивать, мистер Аллейн. И я не убивал ее.
— Я не думаю, что даже вы стали бы письменно уведомлять ее, пусть и двусмысленно, в своих намерениях. Вы не могли бы поподробнее объяснить ту часть, где речь идет о Росси?
— Я написал это, чтобы напугать ее. Она рассказала мне эту историю. Итальянская семейная вражда. В духе мафии. Серия убийств, и жертва всегда женщина. Она говорила, что является потомком по прямой линии, и ее должны убить. Она на самом деле в это верила. Она даже думала, что этот Филин — один из них, из Росси. Она сказала, что никогда ни с кем об этом не говорила раньше.
— Omertà?
[53]
— Да. Именно это.
— Тогда зачем она рассказала об этом вам?
Руперт затопал ногами и вскинул руки.
— Почему?! Почему?! Потому что она хотела, чтобы я ее жалел. Это было, когда я впервые сказал ей, что опера никуда не годится и что я не хочу продолжать готовиться к спектаклю. Она… я думаю, она поняла, что я изменился. Увидел ее такой, какой она была на самом деле. Это было ужасно. Я попал в ловушку. С того момента я… ну вы ведь знаете, каково мне было. Она все еще могла разжечь…
— Да. Ладно.
— Сегодня… вернее, вчера вечером… все дошло до критической точки. Я ненавидел ее за то, что она так красиво исполняет мою оперу. Вы можете это понять? Это было словно оскорбление. Словно она намеренно показывала, какая эта опера никчемная. Знаете, она ведь была вульгарной женщиной. Именно поэтому она унижала меня. Именно это я почувствовал, когда опустился занавес: унижение; и именно тогда я понял, что ненавижу ее.
— И написали это под влиянием момента?
— Конечно. Вы, наверное, могли видеть, что я был вроде как не в себе. Я не могу вам передать, каково это было — стоять там. Дирижировать, о господи. Это было словно обнажиться на людях.
Аллейн осторожно сказал:
— Вы ведь понимаете, что я должен оставить эту бумагу у себя — по крайней мере пока. Я напишу вам расписку.
— Вы верите тому, что я сказал?
— Мы не должны отвечать на подобные вопросы. В общем и целом — да.
— Вы со мной закончили?
