— Не уверена, что тебе стоит пить, — сказала она.
— А я уверен, — сказал Перегрин и проглотил содержимое бокала. — Так-то лучше, — сказал он. — А почему ты выбежала из дома?
— Хотела кое-что тебе показать, но не уверена, что ты в подходящем состоянии, чтобы это увидеть.
— Плохие новости?
— Не совсем.
— Тогда показывай.
— Вот, взгляни на это.
Она взяла со стола конверт и вынула оттуда вырезку из воскресного таблоида, специализирующегося на особенно горячих сенсациях. Это была фотография женщины с маленьким мальчиком. Они шли по улице, и их явно застали врасплох. Она выглядела очень бледной и потрясенной, мальчик был напуган. «Миссис Джеффри Харкорт-Смит и Уильям, — гласила подпись. — После вынесения приговора».
— Вырезка трехлетней давности, — сказала Эмили. — Пришла по почте сегодня утром. Это было убийство. Обезглавливание. Последнее из шести, кажется. Мужа признали виновным, но невменяемым, и он получил пожизненное заключение.
Перегрин с минуту смотрел на вырезку, а потом протянул ее обратно жене.
— Сожжем? — спросил он.
— С радостью.
Она зажгла спичку, а он держал вырезку над пепельницей. Она почернела и рассыпалась.
— Это тоже? — спросила Эмили, подняв конверт, адрес на котором был написан заглавными буквами.
— Да. Нет. Нет, его не надо. Пока нет, — сказал Перегрин. — Положи его ко мне на стол.
Эмили так и сделала.
— Ты уверен, что это Уильям?
— На три года младше. Абсолютно уверен. И его мать. Черт.
— Перри, ты никогда этого не видел. Выбрось это из головы.
— Не могу. Но это не имеет значения. Отец был чудовищем с шизофренией. Пожизненное заключение в Бродморе
[110]. Его называли Хэмпстедским Головорезом.
— Ты не думаешь, что… кто-то из театра послал тебе это?
— Нет!
Эмили молчала.
— У них нет на это причин. Никаких.
После паузы он сказал:
— Наверное, это что-то вроде предупреждения.
— Ты не рассказал мне, как вышло, что ты упал на клеймор.
— Я показывал девочкам и Рэнги, как мягко падать. Они не знают, что случилось. У каждого из них свое определенное место для прыжка. Меч лежал посередине между ними.
— Он был там, когда они упали? Под брезентом?
— Наверняка.
— А разве они бы его не увидели? Его очертания под брезентом?
— Нет. Я не увидел. Там внизу очень темно.
Они немного помолчали. В это молчание просочились звуки Лондона. С реки донесся одинокий гудок какого-то судна.
— Никто не знал, что ты собираешься прыгать? — рискнула спросить Эмили.
— Конечно нет. Я ведь и сам не знал.
— Значит, то, что именно ты ударился при падении, оказалось чистым невезением.
— Должно быть, так.
— Ну, спасибо и на том.
— Да.
— Где он был? Прежде, чем его спрятали?
— Не знаю. Погоди-ка, знаю. Два деревянных меча висели на гвоздях на задней стене. Они выглядели гораздо хуже от износа, хоть на лезвиях и были защитные чехлы из ткани. Один был расколот вдоль. Поскольку делал их Гастон, изготовлены они были очень тщательно, с правильным весом, балансом и рукоятями, но на самом деле это ведь всего лишь временный реквизит. Он годится только на то, чтобы играть в солдатики.
Он замолчал, а потом торопливо добавил:
— Я не буду вдаваться в подробности про меч в разговоре с врачом. Просто скажу, что его бросили там валяться, и никто его не убрал.
— Да, хорошо. В общем и целом это правда.
— А что касается Уильяма, то, не считая осторожности в разговорах, мы забудем обо всей этой истории.
— С учетом того, какую пьесу ты ставишь… — начала Эмили и замолчала.
— Все нормально. Мальчик крикнул «Он понес заслуженное наказание», как сделал бы любой маленький мальчик на его месте. Я имею в виду, на репетиции.
— Сколько лет ему было, когда это случилось?
— Шесть.
— Сейчас ему десять?
— Да, но выглядит он гораздо младше. Он хороший мальчишка.
— Да. Бок сильно болит?
— Шевелиться неприятно. Может быть, сказать актерам, что у меня какой-нибудь хронический недуг, приступы которого случаются внезапно? Результат чего-нибудь, что случилось задолго до «Макбета».
— Дивертикулит?
— Почему именно дивертикулит?
— Не знаю, — сказала Эмили, — но мне кажется, именно им болеют американские мужья. Их жены говорят таинственным голосом: «Боже! У него дивертикулит», и люди кивают с серьезным видом.
— Думаю, безопаснее будет сказать, что у меня раздраженный желчный пузырь. Где он вообще находится?
— Можем спросить у врача.
— Да, верно.
— Осмотреть тебя?
— Нет, лучше оставим бок в покое.
— Странные слова, — сказала Эмили. — Ведь бок болит, значит, в покое он никак быть не может. Тогда пойду приготовлю ужин. Будет луковый суп и омлет. Как тебе?
Эмили разожгла камин, дала Перегрину книгу и отправилась в кухню. Луковый суп был готов, его оставалось только разогреть. Она нарезала на мелкие кусочки хлеб и подогрела в сковороде сливочное масло, открыла бутылку бургундского и оставила ее подышать.
— Эмили! — позвал Перегрин.
Она поспешила к нему в кабинет.
— Что случилось?
— Со мной — ничего. Я тут подумал. Нина. Ее не удовлетворит объяснение про хронические камни в желчном пузыре или что-то подобное. Она подумает, что обострение моей хронической болезни — это еще один дурной знак.
Они ужинали, поставив еду на подносы. Потом Эмили убрала их, и они сели у камина, каждый со скромным бокалом бургундского.
Перегрин сказал:
— Меч и фотография. Они связаны между собой?
— Почему они должны быть связаны.
— Не знаю.
Пришел врач. Он тщательно осмотрел бок и сказал, что переломов нет, но ушиб очень сильный. Он заставил Перегрина выполнить несколько болезненных движений.
— Жить будете, — шутливо сказал он. — Оставлю вам кое-что для улучшения сна.
— Хорошо.
— Не скачите больше по сцене, показывая актерам, что делать.
