— Устраивайся на ночлег, — показал ей на диван прихрамывающий охранник.
— У меня разве своего угла нет, чтобы я спала, где попало на чужих диванах? — раздраженно фыркнула Ева.
— Ты здесь гостья. А утро вечера мудренее, — спокойно пояснил парень с женским лицом.
Нарлинская разозлилась, она не понимала, что происходит. И это непонимание вызывало неприятный озноб. Что задумал Корозов? Сколько можно третировать ее? Когда он, наконец, отвяжется? Страха перед ним не было. Но, чего греха таить, сильно испугалась в машине, когда охранник назвался полицейским. Сразу пришло на ум, что попалась за убийство Олега. А это, оказывается, Корозов жилы из нее тянет. Видно, придется устроить ему сцену, чтобы больше не поддавался искушению искать в ней причину своих несчастий.
Охранники уселись в прихожей на стулья, и Ева поняла, куковать ей здесь придется до утра. Едва успела подумать, каким образом сообщить Ватюшкову, как прихрамывающий парень поднялся со своего места, подступил:
— Дай телефон.
У нее мелькнула мысль, что надо было припрятать его, а вслух сказала:
— Телефон остался в машине.
Охранник не поверил, протянул руку к ее сумочке:
— Дай-ка проверю.
Она оттолкнула его, но парень вырвал из ее рук сумочку и стал вытряхивать содержимое на стол. Телефон выпал на столешницу. Охранник осуждающе покачал головой:
— Соврала, артистка.
Ей ничего не оставалось, как выпалить в ответ:
— У меня такая профессия.
— Значит, ты все время врешь людям? — скривился парень, как от зубной боли.
Нарлинская глянула на него с недоумением:
— Это представление. Это игра на сцене! Театр — это игра! Зрители видят не меня на сцене, а образ, который я создаю! И чем лучше я играю, тем меньше они видят меня! Если на сцене зритель будет видеть меня, а не образ, значит, я плохо играю. Что в этом непонятного. Это называется актерским мастерством.
— Наговорила, словно тесто намесила. Иначе говоря, иллюзия, обман. Вранье!
— Для кого вранье, а для кого искусство! — нервно возмутилась Ева.
— Это не искусство! — не согласился прихрамывающий охранник. — Искусство это когда рисуют картины.
— Картины тоже бывают разные, — девушка провела глазами по стенам, точно искала холсты, чтобы показать охраннику, насколько они все разнятся. Но стены были голыми. Ни одной картины. Лишь обои в серо-буро-малиновую сеточку. Еве ничего не осталось, как пожать плечами, пройтись по комнате и сказать. — Вот, например, «Черный квадрат» Малевича.
— Малевич — это не искусство! — отмахнулся охранник. — Это дурь, возведенная в тысячную степень! — заявил с абсолютной убежденностью.
— Допустим, это так, — по ее лицу пробежала некоторая растерянность. — Но за эту дурь платят большие деньги.
— Значит, на свете много дураков! — тут же нашелся парень, следя взглядом за тем, как она снова начала передвигаться по комнате.
Ева в этот миг поймала себя на мысли, что слово «дураков» из его уст прозвучало почти так же грубовато и беспардонно, как оно произносилось Думилёвой. И на секунду даже показалось, что голос охранника в этот момент также сливался с голосом Евгении.
— А зрители, — Нарлинская посмотрела на него с едва заметной иронией, — которые приходят в театр, тоже дураки?
— Конечно! — уверенно, без тени сомнения воскликнул парень. — Вот ты подумай сама, разве нормальный человек станет платить за вранье?!
Ева глубоко вздохнула. Так все в жизни перепутано. Так все неоднозначно. Так тянет за душу. Иногда ей страшно смотреть на себя в зеркало. Не от мысли, что она вдруг может увидеть в нем некрасивое отражение, а оттого, что красота превращает ее существование в подобие жизни, в извращение.
Сердце обливается кровью, начинает колоть, начинает останавливаться от такой жизни. С одной стороны сцена, поклонники и сумасшедшее упоение, но с другой стороны безумие, тоска и безысходность. Ева старалась забыть об этой второй стороне, и пока у нее получалось. Пока. Что будет дальше — не хотела знать. Просто потому, что не хотела и все!
Она снова вздохнула и ответила:
— Теперь платят за все! За вранье подчас платят больше, чем за правду!
Парень вскинул подбородок, точно удивился, как ему самому это не пришло в голову, и усмехнулся:
— К сожалению, ты права.
Из прихожей выступил охранник с женским лицом, похоже, для него ее толкования было сложны, запутаны и нелепы. Он показал на диван:
— Слушай, кончай болтать, ложись спать, здесь нам твои правды и кривды не нужны!
Спорить с ними не имело смысла, и Нарлинская демонстративно начала раздеваться у них на глазах. Разделась догола, прошла по прихожей в ванную. Парни пялились на нее во все глаза. Долго мылась под душем. А потом так же голая вернулась в комнату, слыша восхищенное причмокивание парней у себя за спиной.
За время пока она мылась, диван был разложен и застелен чистой простыней. Нарлинская легла, подоткнула под шею подушку, разбросалась и прикрыла глаза. Заснуть сразу не смогла, долго в голове роились разные мысли, не давали покоя.
Из прихожей на нее смотрели охранники, поедали глазами красивое тело. Они раздражали ее, как и все, что было вокруг и что сейчас происходило с нею.
Свет люстры под потолком бил в глаза, мешал засыпать, но она не просила выключить его, пока один из охранников сам не щелкнул выключателем.
Ева ни разу не вспомнила о том, что, возможно, именно в этот момент из ее квартиры вытаскивали мертвые тела, грузили в машину и увозили неизвестно куда, а потом старательно затирали на полу следы крови. Однако она представляла, как сейчас ее ждал Ватюшков и не брал в толк, где она может быть, и почему ее нет до сих пор?
Андрей действительно метался по своей квартире, смотрел нетерпеливо на время, глядел на телефон, тянулся к нему рукой, останавливал себя, и мучился от собственных вопросов. Лишь одно приходило на ум, что палки в колеса ему могла вставить Думилёва. Ибо только она могла забрать с собой Еву после спектакля. О Дорчакове он даже не думал. Антон обычно после спектаклей никогда не оставался с Евой. Он благоразумно оставлял ее для Евгении или Андрея.
Если Еву загребла к себе Думилёва, тогда эту горькую пилюлю придется молча проглотить. А если это не так? Тогда где Нарлинская? У Андрея на душе защемило, и он набрал номер телефона.
Как правило, он никогда или, вернее сказать, очень редко звонил ей в такое время. А все потому, что однажды вот так же беспокоясь, позвонил, но вместо нее телефон взяла Думилёва, и грубо бесцеремонно пропесочила его:
— Какого черта ты звонишь, дурак? Делать нечего, что ли? Спи, дурак, и больше никогда не звони, когда Ева у меня!
