Вцепившись взглядом в лицо Корозову, Дорчаков сел:
— Не прибедняйся, Глеб. Разве посмел бы простой смертный держать известную всему городу актрису Нарлинскую в своей камере? — он проговорил это тихим вкрадчивым голосом, ожидая реакции Глеба.
Видя, что Дорчаков не стал разводить бодягу, а сразу рванул в карьер, Глеб нахмурился, отреагировал резко:
— Нарлинскую следует действительно запереть в камеру!
Удобно развалившись в кресле, Антон, между тем, ощущал себя как не в своей тарелке. Выполнять задания Евгении всегда было сложно. Она требовала определенных результатов, которые подчас были нереальны.
Не так просто заставить противника говорить или совершать действия, которые тот делать не хотел. На этот раз было примерно то же, лишь одно играло на руку Антону: как Главный режиссер театра он с пеной у рта мог защищать свою актрису:
— За что же ты ее так невзлюбил? Она — достояние города, она уже не принадлежит сама себе! Разве ты этого не понимаешь? Как ты только мог пойти на такую, извини, подлость, если не называть все своим именем?
Это уже выходило за рамки приличия, да и вообще дозволенного в их отношениях. Собственно, никаких отношений не было, ресторанное ни к чему не обязывающее знакомство. Корозов напружинился, щеку дернула морщина. Чтобы в его кабинете его называли подлецом, такого еще не бывало.
И вряд ли бы Антон позволил себе пойти на подобный конфликт, если бы не четкие инструкции Думилёвой. Она предполагала, что только на острие иглы появится истина. Поэтому, чтобы вызвать Корозова на откровенность, надо поджечь его изнутри.
Это именно Дорчаков и сделал. Глеб, с усилием сдерживая себя, накалился и сжал пальцы в кулаки, хрустнув суставами. Антону показалось, что Корозов сейчас схватит его вместе с креслом и выбросит в окно. Он насторожился, но продолжил:
— Тогда объясни, Глеб, по какому праву ты так обошелся с ведущей актрисой театра? Ты практически сорвал театру нормальную работу, чуть не сорвал несколько спектаклей. И сорвал бы точно, если бы мне не удалось подыскать кое-какую замену, иначе говоря, заткнуть абы кем. Как это можно расценивать?
Выдохнув из себя воздух, Глеб прошелся по кабинету, и, чуть успокоившись, сел на стул против Дорчакова. Лицо неопределенного возраста вызывало у Глеба отторжение. Он во всем любил определенность.
И вопрос, заданный Антоном, был вполне определенным, Глеб ответил на него прямо:
— Нарлинскую я подозреваю в похищении моей жены!
На скулах и щеках Дорчакова заиграли мышцы. Он был ошарашен ответом. Смысл слов до него доходил медленно и нудно. Словно ощупью. Несколько раз Антон судорожно сглотнул слюну. Откашлялся, проталкивая ком в горле. Некоторое время дышал затрудненно, как будто в нос ему бил густой терпкий воздух. В глазах возникло изумление, а за ним дикая насмешка и недоверие. И он захохотал, краснея белками глаз. Смеялся булькающим смехом, отрывисто, неприязненно. Умолкнув, вытер носовым платком мокрые губы, бросил:
— А ты сказочник, Глеб! Прямо Андерсен! Нет, нет, братья Гримм, один в двух лицах! Это надо же придумать такое!
— Хорошо смеешься, Антон! — отрезал Корозов. — Только смеется тот, кто смеется последним! — и он рассказал, как его предупреждала Ева об опасности, грозящей Ольге, и как потом Рисемский указывал на Нарлинскую, после чего того неожиданно нашли убитым.
Дорчаков слушал с широко открытым ртом, он верил и не верил Глебу. Все было так невероятно и так не похоже на Еву. Но, с другой стороны, все было возможно, а почему нет, он сам иногда видел, как Нарлинская испытывала дикое удовольствие от боли, которую причиняла ему. Даже мелькало в голове, что у нее какая-то ненормальная склонность к этому.
Он был уверен в том, что всякий человек по своей сути подл, только один способен скрывать это глубоко в себе, а у другого все это рвется наружу. И Ева не была исключением. Даже, может быть, была одним из худших представителей. Обыкновенной низкопробной шлюхой, из которой они втроем соорудили предмет для поклонения зрителя.
То, что он услыхал от Глеба, подтверждало его убеждение. Впрочем, а почему, собственно, Ева должна быть иной? Разве его сущность не такая? А сущность Евгении? А Андрюха с его уголовным багажом и с ежесекундной готовностью посадить на перо любого по любому поводу?
Все одинаковы, весь человеческий муравейник живет одним духом: нагадить своему ближнему, предать и закопать с дерьмом. И не на пустом месте сказано: мне хорошо, когда соседу плохо, но мне плохо, когда соседу хорошо. Зачем же обвинять Еву в том, что она такая же, как они и как все кругом?
Он не святой, чтобы устраивать над Евой суд Линча. Вникать в эту историю и копаться в ней ему вовсе не хотелось. Хотя, если все было именно так, как рассказал Глеб, то не было ли это камешком от Евы в том числе и в его огород? Ведь что такое опасность для Ольги? Ее можно понимать по-разному. На душе у Антона неприятно скребануло. Всего лишь догадки, но уж очень похожи на разгадки.
Прощаясь с Корозовым, Антон решил, пусть над этим голову ломает Думилёва, ибо он свою часть дела сделал. Глеб у двери пожал его ускользающую ладонь. Дорчаков на минуту задержался, внимательно осмотрел еще раз кабинет и заметил:
— А, в общем-то, кабинет у тебя ничего, мне понравился, — соврал. — Но мебели маловато, Глеб. Наполняй, наполняй! — и открыл дверь.
После него Глеб тоже окинул кабинет, усмехнулся, мебели достаточно. Зачем больше? Мебель ради мебели ему не нужна. Он любил простор, теснота его тяготила.
Антон вышел из офиса. Стоял жаркий день, солнце било прямо в глаза, слепило. Жаль, что оставил в машине солнцезащитные очки, сейчас бы они не помешали.
Нашел глазами на парковке свою машину и обычной артистической походкой зашагал к ней. Площадка была плотно заполнена автомобилями. Пришло на ум, что много стало транспорта, парковок на всех не хватает.
Охранник у двери проводил его прищуренным взглядом и отвернулся от палящего солнца.
Находясь под впечатлением разговора с Корозовым, Дорчаков не обращал внимания на людей, идущих по тротуару, и не заметил, откуда вдруг вывернулся мальчик в синей футболке и зеленых шортах, остановился перед ним:
— Дядя, закурить не найдется?
Антон оторвался от своих мыслей, глянул на него сверху вниз, и когда понял, чего тот от него хочет, качнул головой:
— Не курю, пацан.
— Зря, дядя, — прикусил губу мальчик, — все равно дольше не проживешь!
Дорчаков ничего не ответил, шагнул дальше. Подошел к своей машине, вытащил из кармана ключи, нажал на брелок сигнализации. Она пискнула, и Антон открыл дверь.
И в этот миг из соседнего автомобиля выскочил высокий худой парень и ударил Дорчакова ножом в спину.
Удар был стремительным и незаметным со стороны, взмах коротким, умелым. Острие вошло под лопаткой и достало до сердца. Антон почувствовал, как обожгло все тело, и свет пропал.
