– Я не прекращал, – возразил он, его глаза блестели. – Клянусь тебе в этом. И я ничего от тебя не жду. Совсем ничего. Даже твоего прощения. Но мне больше нечего предложить. Тебе больше не нужны мои деньги. Они были нужны давным-давно. И я уже давно отказался от своего права называться твоим отцом. Но ты болен, и я могу помочь тебе выздороветь.
Я потер лицо обеими ладонями.
– Господи, Вайолет сказала то же самое.
– Твоя девушка?
Я кивнул.
– Хорошенькая?
– Красивая.
– Ты ее любишь?
– Она – единственная причина, по которой мы сейчас разговариваем. Я собирался послать тебя к черту. Даже если это убьет меня.
– Упрямец, – произнес он с гордой улыбкой и со слезами на глазах. – Как и всегда. Только взгляни на себя. Так вырос.
– Папа… – я с трудом сглотнул. – Не надо.
– Позволь мне сделать это для тебя, а потом я уйду, – хрипло сказал он. – Тебе не обязательно говорить со мной или видеться. Ты не обязан впускать меня в свою жизнь. Я лишь хочу быть уверен, что она у тебя есть.
– Чтобы очистить свою совесть? – спросил я дрожащим голосом, опасаясь не справиться со слезами. Меня убивало, как его боль вызывала мою собственную, расплавляла твердую броню гнева и оставляла открытые раны. – Это единственная причина?
Он поднялся на ноги.
– Нет. Не единственная.
– Потому что она хороша, пап. Только осел откажется. Ты на это рассчитывал? Что у меня не будет выбора? Что ж, так и есть. – Я чувствовал, как разваливаюсь, семь лет боли прорывались наружу. – Я могу согласиться на твое донорство и все равно не простить тебя. Я не прощу тебя. Не прощу…
Не говоря ни слова, он обнял меня, и на меня внезапно обрушились тысячи детских воспоминаний об отцовских объятиях. Они переполняли меня, и я цеплялся за них, цеплялся за отца. Настоящего, реального, из плоти и крови.
– Прости, – прошептал он, гладя мои волосы, хватая меня за футболку.
– Мне так жаль.
Он повторял это снова и снова, и с каждым разом слова все глубже заседали в сердце. Пока я наконец не впустил их.
33
Вайолет
Я шла по чересчур ярким коридорам, освещенным, как в полдень, несмотря на то что было уже около полуночи. В больницах день и ночь никак не различались, что было вполне уместно, подумала я. И для людей, чьи любимые лежали в этих стенах, тоже не было никакой разницы, день сейчас или ночь. Часы сливались, прерываясь новостями – хорошими или плохими, – которые меняли ход следующих нескольких часов. Или всей жизни.
– Ты нам что-нибудь сыграешь, Вайолет? – поинтересовался один из медбратьев, когда я проходила мимо, крепко сжимая гитарный футляр Миллера.
– Ты заслуживаешь лучшего, Эрик, – пошутила я.
Он рассмеялся, а я продолжила свой путь до конца коридора, в палату Миллера. Маргарита, дежурная медсестра, встретила меня теплой улыбкой.
– Уже поздно, – сказала она. – Завтра важный день.
– Я надолго его не задержу. Но у нас запланирован урок игры на гитаре. Не могу пропустить.
– Не сомневаюсь, – усмехнулась она. – Повеселитесь. Но не слишком.
Я улыбнулась, хотя в груди у меня все сжалось. Нет, не очень-то весело перед такой серьезной операцией. Но Миллер попросил меня вернуться после времени посещения, и я собиралась оставаться рядом так долго, сколько он захочет.
Он сидел на краю кровати, поверх одеяла; он ненавидел беспомощное валяние, и его жутко бесила больничная сорочка. Вместо нее на нем были фланелевые брюки и майка, взгляд задумчивый.
– Привет, – сказала я, садясь рядом с ним и положив футляр с гитарой на колени. Я поцеловала его в щеку, в губы, откинула волосы с глаз. – Думаешь о завтрашнем дне?
– И не только о завтрашнем, но и о следующих, – произнес он. – Если они у меня будут.
– Будут, – с жаром воскликнула я, содрогнувшись от страха.
– Мне не следовало бы так с тобой разговаривать, но…
– Все нормально, – отрезала я. – Мне тоже страшно. Но о тебе позаботятся, и когда все закончится, у тебя начнется новая жизнь.
«У нас у всех».
Миллер открыл футляр и достал гитару.
– Мы это уже проходили. Семь лет назад. В тот день, когда ты спасла меня. Такое ощущение, что прошла целая жизнь.
– Думаю, в тот день ты спас и мою, – ответила я. – Тогда-то я и поняла, что люблю тебя. Довольно большое откровение для тринадцатилетнего подростка. Я не знала, что со всем этим делать.
Миллер повернулся и сел повыше, прислонившись спиной к матрасу.
– Иди сюда. – Он подвинулся, освобождая мне место, и я забралась на кровать, прижавшись спиной к его груди. Он положил гитару мне на колени и вытянул руки по бокам от меня. – Я тоже не знаю, что со всем этим делать. Боюсь словами все только испортить. Я хочу, чтобы ты это прочувствовала, Ви.
Я откинулась на него, и мы соприкоснулись щеками. Я слышала ровный стук его сердца, отбивавшего уверенный такт. Во мне эхом отдались первые ноты нашей песни, а затем к ним присоединился голос Миллера, низкий, хриплый, под тихий перебор гитары.
– Ты знаешь, ты знаешь, как сильно люблю…
[16]
Миллер резко оборвал игру и оттолкнул гитару.
Он крепко прижался ко мне всем телом и уткнулся лицом мне в шею.
– Я здесь. – Я держала его, стараясь тоже быть для него якорем, когда кажется, что весь мир разваливается на части. – Ты… боишься?
– Только тебя оставить.
Я закрыла глаза.
– У тебя не получится. Я не позволю.
Его грудь поднялась и опустилась от тяжелого вздоха.
– Я хочу жениться на тебе, Ви. Хочу состариться вместе с тобой. Хочу праздновать наши годовщины свадьбы, и чтобы гости аплодировали стоя, слыша количество вместе прожитых лет. Хочу говорить людям, что ты – любовь всей моей жизни и что я знал об этом еще в тринадцать лет, когда встретил тебя. И это правда. Больше никогда никого не будет.
Я повернулась в его объятиях с дрожащей улыбкой на губах.
«Что ты сказал?»
Он прочитал мои мысли, что ему часто удавалось.
– Я не знаю, что произойдет завтра, поэтому просто заявляю всем, кто готов меня слушать, – если у меня будет шанс, я больше его не упущу.
– И я тоже, – ответила я. – Заявляю прямо и перед всеми.
В глазах Миллера светилось счастье. Неуловимое. Он никогда не верил, что оно задержится надолго, и я поклялась делать все, что в моих силах, чтобы каждый день его радовать.
