– Что тут происходит?! Прекратите шуметь! Вы понимаете где находитесь? – накинулась на нас одна медсестра.
– Совсем люди совесть потеряли! – подхватила другая, постарше и пополнее.
И тут теща закатила глаза и начала заваливаться навзничь. Ее лицо покраснело, дыхание стало хриплым и прерывистым.
– Помогите! – взмолился тесть, подхватывая Надежду Константиновну и пытаясь удержать на весу ее массивное тело.
Я взял тещу на руки, отнес и уложил на банкетку, обтянутую серым кожзамом.
– Тонометр! Нашатырь! Каталку! – принялась распоряжаться более полная женщина. Судя по всему, я ошибся, это оказалась не медсестра, а врач.
Меня оттеснили в сторону, захлопотали вокруг Надежды Константиновны. Я обессиленно прислонился к стене. Колени подрагивали. Пересохшие губы отказывались шевелиться. В голове все еще звучал крик: «убийца! убийца!»
Тесть, ответив на вопросы медиков и проследив за тем, как его жену перекладывают на носилки и увозят в палату, подошел ко мне.
– Ты это… правда не знал, что Женька аборты делала?
– Не знал, – мотнул я головой.
– Я тебе верю. Всегда догадывался, что дочка чего-то недоговаривает, – Алексей Васильевич сокрушенно вздохнул. – Но Надю переубедить не смогу. Даже пытаться не буду. Она не переживет, если я сейчас на твою сторону встану. Ты уж прости нас…
– Я пы… понимаю.
На самом деле я не понимал ничего. В голове воцарилась звенящая пустота. Обрывки мыслей плавали в этой пустоте, словно нити осенней паутины.
– Значит, Женьки больше нет? – зачем-то уточнил я, словно криков тещи мне было мало.
– Умерла дочка. Ушла… так нелепо… – лицо тестя дернулось, скривилось, но глаза остались сухими.
Я был не в состоянии утешить убитого горем отца: сам все еще не мог до конца осознать, что все кончено. Любила меня Женька или нет, врала обо мне своей матери или не врала – все это было уже не важно. Я уже никогда не узнаю, почему она все это сделала с собой… с нами.
– Что надо делать? – мне кое-как удалось собраться с мыслями и сообразить, что организовать достойную церемонию погребения – это самое малое, что я могу сделать для умершей жены и ее родителей.
– А? Что? – тесть с трудом понял, что я обратился к нему с вопросом. – Не знаю…
– Давайте я отвезу вас домой? – оставлять Алексея Васильевича здесь, в коридоре, наедине с горем, мне показалось неправильным.
– Не надо. Я пойду. К Наде пойду… а ты – да, езжай. Ты же с дороги… – тесть, придерживаясь рукой за стену, побрел в ту же сторону, куда увезли каталку с потерявшей сознание Надеждой Константиновной.
Проводив его взглядом, я набрал номер дяди Родиона.
– Отец, Женьки больше нет, – сообщил сразу, как только услышал родной голос.
– Ох… все-таки не спасли. Ты там держись, сынок.
– Я держусь. Что мне делать? Документы, наверное, какие-то нужно получить?
– Давай-ка пришлю тебе своего личного помощника. Он все знает. Поможет, подскажет.
– Спасибо. Я тогда его жду у входа в клинику…
– Да, Зин. Там и дожидайся. И не раскисай, некогда сейчас. Много чего решать придется.
Дядя не обманул. Решать пришлось так много, что в следующие два дня я едва успевал отвечать на звонки, мотался по разным государственным учреждениям. Справки, разрешения, договора…
Надежда Константиновна эти два дня провела в кардиологии, где ее старательно пичкали успокоительными уколами и таблетками от давления. Алексей Васильевич сидел при ней, как привязанный, но каждые три часа обрывал мне телефон, передавая распоряжения своей супруги: какой выбрать гроб, какой крест, какие венки… Я безропотно исполнял все пожелания. Сам бы все равно не сообразил, что лучше, а ритуальные услуги оказались весьма щедры на разнообразные предложения.
Сам день похорон тоже прошел в дикой спешке и суматохе. Только оказавшись на кладбище, подле зияющей ямы, которую застелили какой-то белой тканью, я смог остановиться, выдохнуть и перестать решать организационные вопросы.
Сил горевать почти не оставалось: я тупо смотрел на неподвижное лицо женщины, которую посмертный грим изменил до неузнаваемости. Поверить, что это моя жена, удавалось с трудом. Казалось, что другая, настоящая и живая Женька ждет меня дома, чтобы встретить улыбкой и мазнуть по щеке теплыми губами в знак приветствия.
Надежда Константиновна на меня больше не бросалась. Она делала вид, что вообще не замечает меня. А может, и в самом деле не замечала: ее слезящиеся глаза неотрывно смотрели на дочь. Я понимал ее горе. Женька была единственным ребенком в семье, светом в окошке для своих родителей, и у меня все сжималось внутри, когда я пытался осознать тяжесть их утраты.
Дальше все происходящее запоминалось отрывками: рука дяди Родиона на моем плече. Батюшка в черной рясе, бросающий первую жменю земли в могилу. Накрытые столы в какой-то столовой. Прочувствованные речи сотрудников компании, в которой строила свою блестящую карьеру Евгения Плетнева. Моя жена. Женщина, которая ушла, оставив меня без ответов, без объяснений, зато с неизбывным чувством вины.
И через девять дней, и через сорок, и через год, приходя на кладбище, я останавливался у Женькиной могилы, смотрел на ее изображение и задавался все теми же вопросами, что и в день, когда ее не стало. Зачем она так со мной? Зачем обманывала даже собственную мать? Неужели нельзя было как-то иначе? Поговорить, объяснить по-человечески… Я бы постарался понять! Не чурбак же бесчувственный!..
9. Алевтина
С памятной ночи в сауне прошел почти месяц, прежде чем я заподозрила неладное. За этот месяц я успела сдать четыре зачета, написать свою курсовую и взяться за курсовые Белки и Данилки. Подруги обещали заплатить каждая по паре тысяч, и я решила, что это будет очень даже приличным подспорьем в моей непростой ситуации.
На все приглашения Изабеллы выбраться куда-то с ней и ее компанией я по-прежнему отвечала отказами. Подруга даже пальцем у виска пару раз крутила, показывая свое мнение о моих умственных способностях. Только я твердо стояла на своем. С долгами рассчиталась, отомщенной себя почувствовала. Больше смысла искать приключений на свою пятую точку не видела.
Витю забыть так быстро, конечно, я не могла, но вспоминала о нем все чаще со злостью, а не со слезами. В родной Укропинск не ездила, чтобы не встретиться случайно, не увидеть его и не разбередить рану, которая только-только начала затягиваться тонким слоем безразличия.
В конце апреля, когда до выпускных экзаменов оставалось всего ничего, я, голая по пояс, как-то поутру долго копалась в своем шкафчике – искала куда-то пропавший лифчик. Изабелла некоторое время молча наблюдала за мной, а потом выдала задумчиво:
– Мне кажется, или у тебя буфера подросли? И ареолы потемнели.
