– Никита, сынок… я люблю тебя! – шепнул я в маленькое ушко. – Очень сильно люблю. Ты так мне нужен!
35. Алевтина
Отправляясь на Николину гору, чтобы устроиться помощницей по хозяйству в богатый дом, я меньше всего ожидала, что дверь мне откроет Зиновий Плетнев собственной незабвенной персоной.
– Ты?! – вскрикнула негромко, узнав мужчину. В душе мгновенно забурлила масса эмоций: от растерянности до гнева.
Больше ничего подумать и сказать я не успела.
Зиновий выглядел не менее ошалевшим от нашей встречи, чем я сама.
– Ты-ы-ы!.. – выдохнул он.
Схватил меня за руку, рывком втянул во двор, захлопнул калитку и тут же вынудил меня прижаться к ней спиной, а сам встал, упираясь руками по обе стороны от моих плеч, навис, глядя сверху.
– Тина-а… где, твою мать, ты п… пы-ропадала? – мужчина снова заикался, невольно выдавая свое напряжение. – Никита тут без тебя с ума сходил!
– Сходил? – я услышала только последнее слово. Сердце сжалось от страха за сынулю. – Где он?! Я хочу его увидеть!
– Увидишь! Обязательно увидишь! Только сначала объяснишь мне, как ты здесь оказалась! – потребовал Плетнев.
– Вот… – я протянула ему карточку с названием агентства и адресом коттеджа. – Шла устраиваться на должность помощницы по хозяйству. Получается, это ты домработницу ищешь?
– Я. – Плетнев несколько мгновений молчал и сверлил меня ледяным буром холодного взгляда. Потом решил: – а знаешь, так даже лучше! Я тебя беру.
– Куда? – не поняла я.
– Домработницей беру! На что ни пойдешь ради сына…
– Позови Никиту! – взмолилась я.
Разговоры можно было отложить на потом. Сейчас я хотела одного – прижать к сердцу своего Китенка.
– Никита в клинике.
– Что с ним?!
– Не волнуйся, никаких травм, никаких операций.
– Тогда простуда? Отравление? Что?!
– Как мне объяснили, какая-то чрезмерная реакция нервной системы на твое отсутствие.
– Поехали! – я готова была бежать в клинику пешком.
К счастью, Плетнев больше не стал тянуть. Выгнал из гаража свой джип, усадил меня на переднее пассажирское сидение, сам сел за руль.
По дороге мы молчали. Оба. Слишком много обид и недовольства висели между нами, но говорить о них сейчас не имело смысла. Все, о чем я могла думать, это как поскорее добраться до клиники и до сына. Странно, но Зиновий, похоже, мечтал о том же. Это не просто настораживало – это пугало.
В гардеробе клиники мы сдали куртки и получили белые накидки. Плетнев, уже полностью сосредоточенный, но очень хмурый, повел меня по длинным коридорам.
– Мы к Никите Плетневу, – сообщил медсестре на посту.
– Да-да, проходите. – Женщина его явно узнала.
Зиновий довел меня до нужной палаты, толкнул дверь:
– Э-э-проходи.
Впрочем, разрешения мне не требовалось. Отстранив мужчину плечом, я торопливо вошла в четырехместную палату.
Никита был там.
Мой родной малыш сидел на своей кроватке, прижимая к груди подаренного Зиновием слоненка, и смотрел в окно. Вид у него был настолько одинокий и горестный, что я чуть не взвыла от боли в сердце.
– Китенок! Сынок!.. – в два шага добралась до койки, встала на колени, глядя на ребенка немного снизу.
Никита вздрогнул всем тельцем, перевел взгляд на меня. Несколько мгновений смотрел на меня с недоверием. Потом его личико скривилось, из глаз полились слезы.
– Мама-а-а-а! – заревел он, не пытаясь, однако, прижаться ко мне, обняться, как раньше.
Я сама не поняла, как оказалась сидящей на его койке и обнимающей похудевшее тельце Никитки.
– Мама с тобой. Теперь – с тобой, мой хороший.
Никита, наконец, обнял меня. Теперь мы сидели и ревели вдвоем.
Плетнев, глядя на нас, то ли застонал, то ли зарычал, стукнул по стене кулаком и выбежал прочь. Мне было все равно, куда он рванул и зачем. Я знала одно: больше я от сына – ни шагу. Надо было сразу проситься к Зиновию хоть прислугой, хоть дворником!
Кое-как взяв в себя в руки, я принялась укачивать и успокаивать сына. Не сразу, но он затих, вцепившись в меня ручонками, приникнув ко мне изо всех сил. Я сидела, поглаживая Китенка по спинке, и рассказывала ему, как потеряла телефон, как ехала в Москву и как долго искала его. Клялась, что не забывала о нем ни на минуту – и это было правдой!
Наше уединение нарушил все тот же Плетнев. Он явился в палату вместе с каким-то представительным мужчиной в белом халате.
– Это заведующий отделением, – представил Зин врача. – А это – мать ребенка, Алевтина.
– Прекрасно! Прекрасно! – обрадовался доктор. – А что вы скажете, Алевтина, если я предложу вам с недельку полежать вместе с сыном в отдельной палате у нас в клинике? Мы должны понаблюдать за мальчиком и убедиться, что с вашим появлением его пищеварение наладится.
– Я готова… – мне пришлось бросить вопросительный взгляд на Плетнева: вроде он меня на работу собирался к себе взять. Разрешит ли остаться с сыном?
В этот раз Зиновий сумел меня удивить:
– Я оплачу отдельную палату для матери и ребенка. Пусть остаются, сколько потребуется.
– Вот и замечательно! Тогда идемте, Зиновий Фадеевич, оформим квитанцию к оплате.
Когда мужчины вышли, Никита впервые за все время с момента встречи оторвал от моего плеча свою русую, как у отца, голову и заглянул мне в лицо:
– Ты не уйдешь?
– Нет, родной. Мы с тобой полежим тут, в клинике, еще пару денечков, а потом вместе поедем в папин дом.
– И ты будешь там жить? Не уедешь?
– Не уеду, сынок. Буду жить с тобой.
Никита удовлетворенно кивнул и снова прижался ко мне.
Отлипать от меня мой Китенок ближайшие несколько часов, а, может, и дней, явно не собирался, да и я готова была не спускать его с рук.
В клинике, как и обещал заведующий отделением, мы с сыном провели восемь дней – с пятницы по пятницу. За это время Никите постепенно отменили все лекарства и капельницы. Аппетит к нему потихоньку возвращался, а рвота исчезла уже на ворой день. Мы много гуляли по территории клиники, ходили в игровую комнату, где сын, поминутно оглядываясь, чтобы я не ушла, познакомился и начал играть с другими детками.
Плетнев приезжал ежедневно. Пару раз появлялся и его отец – Родион Зиновьевич. Никита охотно общался с дедом. Менее охотно – с Зиновием. Я делала все, чтобы их отношения наладились: мне хотелось, чтобы у Никиты все же был отец. Родной. Как бы я ни злилась на Плетнева, но видела: к Никите он привязался всей душой и беспокоится за него не меньше, чем я.
