41. Зиновий
Не успел.
Я снова не успел сказать своей женщине о самом главном. Думал, после продуктового рынка заедем в милый ресторанчик, посидим тихо вдвоем, поговорим… Но Аля настояла на том, чтобы ехать домой. Ее вело необъяснимое материнское чутье.
Обнаружив, что коттедж горит, я забыл обо всем, кроме одной задачи, выполнить которую собирался, если потребуется, даже ценой собственной жизни.
Спасти сына!..
Спас ли?
Я пошевелился, попытался открыть глаза. Саднящая боль, которую я сразу даже не заметил, тут же окатила спину от затылка до поясницы волной кипятка. Сжал зубы. Попытался вдохнуть поглубже, чтобы собраться с силами, встать и идти… куда?
Где я вообще?
Вместо вздоха их пересохшего горла вырвался сдавленный хрип.
За каким чертом я улегся на живот? Никогда не любил лежать на животе…
Снова зашевелился. Попытался приподняться, подтягивая к себе руки, закинутые вверх. В глазах помутилось от новой волны боли. Тело, тяжелое, неподъемное, снова обмякло. Сознание начало уплывать. Я изо всех сил цеплялся за него, отказываясь скатываться в беспамятство. В ушах гудело, как в трансформаторной будке.
Сквозь низкий гул донесся незнакомый мужской голос:
– Зиновий! Вы очнулись? Слышите меня?
– Да… – невнятно просипел в ответ.
– Очень хорошо! Постарайтесь не двигаться. У вас сильно обожжена спина. Мы, конечно, сделали вам обезболивающий укол…
– Сын… – говорить не получалось. Только хрипеть. Язык, губы, челюсть – все онемело, как после заморозки у стоматолога.
– Что? Простите, не расслышал. – Перед глазами, которые с трудом удалось приоткрыть, мельтешили чьи-то ноги в зеленых свободных штанах.
– Где… мой сын? Что с ним?.. – этот вопрос отнял у меня последние силы. Больше говорить я не мог. Глаза снова закрылись. Перед ними стоял кровавый туман.
– Сын? К сожалению, мне ничего не известно. К нам доставили только вас.
Только меня…
Значит ли это, что Никита?..
Мысль о том, что мелкого, возможно, больше нет, потрясла меня. Не понимая, что делаю, я снова попытался встать. Кровавая муть перед глазами сгустилась... я упал в нее, захлебнулся и отключился.
Не знаю, как много прошло времени, прежде чем я снова пришел в себя.
Я по-прежнему лежал на животе. Перед глазами по-прежнему плавал туман. В этот раз, для разнообразия, скорее черный, чем красный. Где-то над головой попискивал какой-то прибор. Стоило мне пошевелить пальцами одной руки, с них что-то свалилось, а прибор истошно завопил.
Тут же где-то сбоку скрипнула дверь, прозвучали шаги.
– Зиновий? – все тот же мужской голос. – Ради бога! Не шевелитесь!
– Не буду. – Прошлый опыт подсказывал, что ни к чему хорошему это не приведет.
– Вот и хорошо! Воды?
– Да…
– Наташа, принеси воду и трубочку, – мужчина говорил куда-то в сторону. Потом снова обратился ко мне. – Зиновий, вы помните, что с вами случилось?
Еще бы я не помнил!
Дым. Огонь. Обмякшее детское тело в моих руках. Белое лицо Алевтины далеко внизу. Ее огромные темные глаза, которые смотрят не на меня – на сына. И в них – бездна, наполненная ужасом.
– Я… хочу знать… что с моим сыном…
– О! А вот и воду принесли!
Мне в рот ткнулся тонкий пластик. Я обхватил трубочку губами, потянул, сделал пару глотков. Дышать стало легче. Но ответа на свой вопрос я не получил и задал его снова.
– Ах, да! Сын… – мужской голос прозвучал довольно спокойно. Это давало надежду. – Приезжал ваш родственник, представился Родионом Зиновьевичем. Просил сообщить, что ребенок жив и скоро поправится.
Облегчение прокатилось колкими мурашками по коже. В носу защипало, будто я хлебнул воды ноздрями. Я попытался вдохнуть поглубже, чтобы избавиться от спазма в груди. Из горла вырвался громкий хрип. Но одного вдоха не хватило, и я попытался вдохнуть снова. Под ресницами стало горячо и влажно. Я вдруг понял, что плачу.
– Зиновий! Да что ж это такое! Вам нельзя так волноваться! Возьмите же наконец себя в руки! – потребовал мужской голос.
Мне бы и хотелось выполнить его указания, но не удавалось. Нос заложило. Я приоткрыл рот и начал дышать сквозь зубы. Мне на лицо что-то нацепили.
– Дышите кислородом, Зиновий. И постарайтесь все же успокоиться. Палец дайте сюда. Не надо с него датчик скидывать… – это был уже женский голос. Вероятно, та самая Наташа.
– Можно… еще воды?..
Мне снова позволили сделать несколько глотков. Борьба с всплеском эмоций лишила последних сил. Я перестал пытаться что-то говорить, о чем-то спрашивать. Главное я узнал: Никита жив и будет жить.
Сознание снова уплывало. Я готов был погрузиться в блаженное забытье, чтобы отдохнуть, перестать чувствовать боль – приглушенную, но все равно мучительную. Но что-то в словах мужчины, который, видимо, был моим лечащим врачом, не давало мне покоя.
«Приезжал ваш родственник. Родион Зиновьевич», – припомнил я.
Отец.
А как же Аля? Почему она не приехала?!
Найти ответ на этот вопрос я не успел: меня снова унесло во тьму.
* * *
Перевязка.
Я и не подозревал, что иногда перевязки делают под наркозом. Как оказалось, очень даже случается. В ожоговом отделении – постоянно.
И это правильно. Потому что ни один нормальный человек, у которого болевые рецепторы не сгорели и не атрофировались, не в силах вынести такую муку и остаться в сознании и в здравом уме.
Мне объяснили, что у меня обожжена вся спина, часть затылка и верхняя часть ягодиц. Ожоги второй-третьей степени. Глубокие. Поэтому меня и укладывали на живот. Сам я двигаться почти не мог: любое напряжение мышц тревожило обширные раны и приводило к взрыву дикой боли.
Я потерялся во времени. Дни и ночи слились и перемешались, превратились в один бесконечный непрекращающийся кошмар, состоящий из кровавой пелены перед глазами, которую время от времени пронзали, словно молнии, отдельные вспышки.
Еще случались просветы, когда я приходил в себя настолько, что мог почти с обычной ясностью мыслить, воспринимать то, что мне говорят. В такие моменты я узнавал об очередном визите дяди Родиона, о том, что он просил мне передать.
В палату ко мне дядю не пускали, и из-за этого я не мог спросить его об Алевтине, а сам он почему-то сообщал новости только о Никите. Аля же… она словно превратилась в призрак: я знал, что она есть. Был уверен, что она по-прежнему заботится о Никитке. Но для меня она словно исчезла – не приезжала, не пыталась передать что-то через дядю.
