Это угнетало.
И без того нерадостная обстановка и отвратительное самочувствие делались в сотню раз невыносимее из-за ее молчания.
Алевтина винит меня в том, что случилось? Ненавидит и не желает видеть?
С другой стороны – что на меня смотреть?
Кислородная маска на носу, трубки в венах, в мочевом пузыре, какие-то нашлепки на груди, от которых тянутся провода к аппарату, прищепка на пальце, наверняка окровавленные бинты на спине – я правда хотел, чтобы Алевтина явилась и увидела меня таким? Чтобы потом я приходил к ней вот таким в ночных кошмарах?
Да. Я – чертов эгоист. Я так хотел увидеть Алю, услышать ее голос, ощутить прикосновение, что мне было плевать, каким я перед ней предстану.
Я сходил с ума от неизвестности. Комкал треклятые простыни, грыз зубами уголок подушки. Проклинал свою паскудную судьбу, которая снова поманила меня миражом счастья – и отняла его у меня. Возможно, навсегда…
Однажды я не услышал, как вошла медсестра. Не успел справиться с очередным приступом отчаяния.
– Плетнев! Вы что творите?! Если вам так больно, то почему ничего не говорите? – женщина встала надо мной, взялась расправлять скомканную простыню, потом позвала санитарку, чтобы та надела на подушку свежую наволочку.
Я закрыл глаза и молчал. Не стану же я рассказывать чужому, по сути, человеку, что дело в другой боли. Не от ожогов.
Медсестра пригласила лечащего врача – ожогового хирурга. Хирург пригласил то ли психолога, то ли психиатра.
– Зиновий, поймите: чем больше вы молчите, тем хуже последствия. Поделитесь со мной своими переживаниями, – уговаривал тот.
– Лучше б я сразу сдох! – выплюнул я в сердцах после десятиминутного допроса.
– Надеюсь, в самом деле вы так не думаете, Зиновий. За вас говорит ваша депрессия. Такое часто случается у пациентов с ожоговой болезнью… – забормотал психолог.
– Просто. Уйдите. Оставьте. Меня. В покое, – потребовал я.
– Хорошо. Сегодня, вижу, вы не в том настроении… но я еще загляну к вам на днях. Подумайте пока, о чем вы хотели бы мне рассказать.
Я скрипнул зубами, зажмурил глаза – и промолчал.
Позднее, на вечернем обходе, попросил дежурного врача:
– Позвольте мне поговорить с Родионом Зиновьевичем, когда он приедет.
– Вообще-то, посещения не желательны…
– Мне нужно поговорить с отцом!
– Ладно. В виде исключения...
Дядя Родион приехал на следующий день ближе к обеду.
Меня накрыли свежей простыней. Дядю облачили в хирургический костюм, шапочку, бахилы и маску.
Как выдержало его немолодое сердце, когда он вошел в палату и увидел меня – я не знал. Боялся об этом думать.
– Привет, сынок. Как ты? Держишься? – дядя присел на табурет возле моей высокой койки так, что я смог, не поворачивая голову, увидеть его испещренное морщинами лицо.
– Держусь, – хрипло каркнул я. – А ты?
– Я – старый солдат. Не имею права сдаваться, когда у моих детей беда. – Отец слегка сжал мою ладонь своими пальцами.
Я растянул сухие губы в слабой улыбке:
– Знаю, отец. Ты – крепкий орешек. Сколько дней прошло, как я здесь? Сбился со счета… – признался я, и тут же перешел к другому, тому, что волновало больше всего. – Расскажи мне, что с Никитой? Как он? Как Алевтина?
– Ты здесь пятый день, Зин. Никите повезло: ни одного серьезного ожога! Только отравление угарным газом. Пришлось докторам его в реанимации подержать, вот сегодня обещают в обычное отделение перевести.
– Хорошо, – я снова изобразил подобие улыбки. – А Тина?
– Аля почти жила все эти дни там, у Никиты. Домой только ночевать приходила. Ей разрешили помогать на посту, где он лежал. Теперь вот еще недельку полежит с ним в неврологии. – Дядя озвучил то, о чем я и сам догадывался: конечно же, Алевтина не отходит от сына! – ...тебе просила передать привет и пожелания скорейшего выздоровления.
Тон дядиного голоса оставался все тем же ровным и успокаивающим, но его слова вызвали у меня огромные сомнения.
– Отец, не надо…
– Что – не надо? – дядя сделал вид, что удивился.
– Если Аля… Алевтина… если ей все равно, что со мной – лучше так и скажи. Я хочу знать…
– Не все равно ей! По глазам вижу – совсем не все равно! И меня после каждого визита к тебе она спрашивает, как ты! – на этот раз совершенно искренне возмутился Родион Зиновьевич. Помолчал, пожевал губы. Потом добавил: – Как я радовался, когда видел, что у вас вроде отношения складываться начали! Не разрушь это, сынок!
– Если еще есть чего рушить. Боюсь, что все сгорело в том проклятом пожаре. Почему он случился? Уже известно? – я поспешил перевести разговор на не такую больную тему. Не стоило мне вообще признаваться в своих сомнениях! Дяде и так непросто с нами всеми.
– Пока нет. Результаты экспертизы на следующей недели обещают… – дядя вздохнул, покачал головой. – Ты, главное, не кисни тут, не падай духом, сын! С делами в компании я пока справляюсь: старый конь борозды не испортит. Скажи, чего тебе привезти?
– Ничего не надо, отец. Мне бы… – я зажмурился на миг, пережидая накатившую вспышку тоски, сжавшей горло.
– Что, Зин? Скажи! Я все сделаю, что только можно!
– Мне бы Алевтину увидеть. Хотя бы на пару минут. Я не успел сказать ей кое-что очень важное… в тот день.
– Я попытаюсь это устроить, сынок. Не знаю, пустят ли ее к тебе, но я буду очень стараться!
Да-да. Я знал: в ожоговое отделение даже родственников пускают крайне неохотно, а Аля мне формально никто. И все же… мне было просто необходимо увидеть ее, взглянуть в ее глаза, прочесть в них – надежду или приговор.
– Постарайся, отец, – вместо кивка я закрыл и открыл глаза.
Отец ушел. Мне оставалось только терпеть и ждать.
42. Алевтина
О том, почему случился пожар, я узнала раньше пожарной инспекции.
Первые пару дней Никиту мучила одышка, он постоянно лежал в кислородной палатке и под капельницей. Но потом быстро пошел на поправку. Ему назначили несколько сеансов в барокамере. Один в камере сидеть он не мог, поэтому вместе с ним сидела я. Читала сыну детские книжки, пела песенки. В общем, развлекала, как могла.
На одном из таких сеансов решила поговорить с сыном о том, что произошло.
– Китенок, сынок, ты хочешь домой? Обратно в свою любимую комнату? – зашла я издалека.
– Нет! – глазенки малыша стали огромными и испуганными. – Там огонь!
– Там уже нет огня. Его потушили дяди-пожарные. А откуда огонь взялся? Ты знаешь?
