— Мы не договорили, — прокряхтела я, подползая к стволу с другой стороны.
Чулок на ноге жалобно тренькнул, обзаводясь «стрелкой», которая резво поползла от стопы до бедра. Эх, как печальна женская судьба. Одни растраты.
— Я не хочу с вами говорить, — буркнул Каэл и отвернулся.
— А я хочу, — пожала я плечами.
Сук подо мной как-то натужно захрустел и я еще крепче обхватила ствол яблони, прижимаясь к ней, как к самому родному в своей жизни.
— Я хотела помочь, — прошипела я.
— Я просил помочь понять мои сны! А вы просто отмахнулись от меня. Сделали так, чтобы я отстал!
Вот и делай после такого добро. Хотела как лучше, а вышло как всегда.
— Вы как отец! Делаете вид, что вам не все равно, а на самом деле…
— Отцу не все равно, Каэл, — покачала я головой. — Он заботится о тебе. Он тебя любит.
— Он делает, то, что должен. А любит он свою работу!
Тут мне нечем крыть. Стоун и вправду редкостный истукан. И работа для него — явно дело жизни. Но инквизитор любит сына. И, зная историю их семейной драмы, я в этом более чем уверена.
— Ты не прав, Каэл. Сейчас непростая ситуация. Гибнут люди. Твой отец делает все, чтобы смертей не было. Все, что он делает, он делает и для тебя.
— Почему это?
— Потому, что хочет защитить тебя от зла, творящегося в этом мире. В первую очередь из-за тебя.
Каэл кусал губы и надувал щеки, глядя в пустоту перед собой. Характером он в папочку, такой же твердолобый. А еще одинокий.
— Я ему не нужен, мисс, — прошелестел мальчик.
Я потерла ладонью, начавший зудеть нос. И зачем я сюда полезла? Будто я знаю, как нужно говорить с детьми. И зачем мне с ним говорить? Я ему что, мама?
— Знаешь, — мой мозг и речевой аппарат жили в совершеннейшей независимости, а от того я продолжала нести всякий бред, сидя на хрустящем суку. — Когда дети не нужны, их выбрасывают. Их не спрашивают, как прошел день. Как их дела. Вот моя мать оставила меня на вокзале. А твой отец просто слишком занят.
После моего короткого выступления Каэл слегка изменился. В его взгляде появилось подозрение:
— Ваша мама вас бросила?
— Угу. Впрочем, может и не она, — я пожала плечами и глянула вниз. — Я не знаю своих родных. Меня воспитали чужие люди… И им я тоже была не нужна.
Я искоса глянула на мальчика. Слушает. Ну и славно. Когда есть с чем сравнить свою жизнь, то многое в ней не кажется уже таким скверным. А я могу «оттенить» любую неприятность.
— Твой отец не прав. И я понимаю, что тебе обидно. Но у тебя есть отец, Каэл. Он любит тебя, уж поверь мне. И он заботиться о тебе. В моем детстве я бы отдала половину жизни за то, чтобы кто-то вот так погладил меня по волосам. Ты просто еще маленький, но, когда подрастешь, поймешь, что во взрослой жизни не всегда можно жить так, как хочется. И иногда у взрослых просто не хватает на все времени… Это печально. Но, просто знай, что в мире есть человек, который любит тебя. И всегда будет с тобой…
Голос противно дрогнул и я попыталась скрыть от Каэла свои эмоции, отвернувшись. Слова Стоуна, сказанные в портале, воскресли в памяти и сотнями игл врезались в сердце. От чего мне так больно их вспоминать? И я все же, повторила их слово в слово.
— Мне просто обидно, что папа ничего мне не говорит, а просто отмахиваться, — вздохнул Каэл.
— А ему ты об этом говорил?
— Нет.
— У вас в роду были телепаты?
Каэл мотнул головой и снова вздохнул.
— Он все равно не будет слушать.
— Откуда тебе знать? — хмыкнула я. — Ты же не говорил. О поражении судят после боя, а не до.
И улыбнулась мальчику, выманив ответную, робкую улыбку. Все мы одиноки. Даже в толпе. И часто, наше одиночество получается из-за того, что нам стыдно сказать об этом другим. Боимся, что оттолкнут. Посмеются.
— А еще, играть в футбол без мяча, дело неблагодарное, — донеслось откуда-то снизу.
Мы с Каэлом одновременно опустили взгляды к земле. А там на нас, задрав голову вверх, стоял Стоун. Инквизитор упирался руками в нижние ветки яблони и улыбался. Едва заметно, но я, привыкшая к его холодности, перемену заметила сразу. А еще на Стоуне не было пиджака. И галстука. Рубашка была расстегнута на две верхние пуговицы, а рукава закатаны до локтей, открывая сильные руки.
— Пап! — Каэл встал во весь рост на ветке. — Так мы поиграем?
— У меня есть пару свободных часов, — кивнул Стоун, — Они твои.
Мальчишка взвизгнул от радости и без труда спустился вниз с дерева. Далее я слышала только его топот по газону и треск кустов, где он разыскивал мяч. А я все еще сидела на ветке, как кошка, которую отсюда снимет только отряд пожарных. И то, с частью древесной коры в когтях.
— А вы, мисс? — Стоун улыбнулся чуть шире. — Остаетесь любоваться окрестностями.
Я забросила ногу на ногу и решительно заявила:
— Жду, когда когти отрастут.
И сглотнула, осознавая, что и вправду останусь здесь, как живое изваяние и объект для витья гнезд сороками. Стоун понимающе кивнул, стряхивая с глаз непослушную прядь челки. Солнце пробивалось сквозь древесную крону, играя причудливыми бликами в глазах метаморфа. Расплавленный мед, солнечные лучи, золотая пыль… и я медленно увязала в этом взгляде.
И мне захотелось уползти еще выше. Затеряться в ароматной кроне, чтобы сбежать. Не от инквизитора — от себя. От своих эмоций, ощущений. Желаний. Я ведь должна его ненавидеть. Презирать. А не выходит. И чем дольше я рядом с ним, тем сложнее мне держать эту оборону.
— Я вас сниму, — сообщил Стоун и взялся за ветку.
— Нет! — как-то истерично пискнула я. — я сама. Я сейчас!
И я принялась медленно ерзать на ветке, пытаясь понять, как мне лучше стать, для первого шага. Очевидно, детский опыт успел забыться, или же я никогда так высоко не забиралась на яблони. Я кое- как развернулась и сделала осторожный шаг вниз, шаря ногой в поисках опоры. Дерево тряслось, ветки хрустели, я шипела от злости, но опора так и не обнаруживалась. А потом меня осторожно обняли и оторвали от дерева.
— Мисс, упрямство порок, — недовольно проворчали мне на ухо. — А в вашем случае, просто губительный порок.
И меня резко развернули, расположив лицом к нашей славной инквизиции. Глаза в глаза. Стоун упирался спиной в одну из основных веток, придерживая меня одной рукой.
— Обнимите меня за шею, и я вас перенесу на землю, — излишне тихо попросили меня.
Даже интимно так, прижимая к инквизиторской груди мою напряженный до предела особу. У меня сбилось дыхание и невесть откуда проснулась робость. А ведь они с совестью почивали в одной могиле. В одном робу, прихлопнутые пудовой плитой моего житейского опыта. Ну вот, вылезла одна, а за ней и вторая «покойница». На свет они лезут что ли?
