Савельева колет в грудь старая боль. Миххик оступается, замирает. Сердце часто-часто, натужно бьется.
Ребенок его замечает. Он резко выставляет ножки, чтобы затормозить, чертит кедами две глубокие борозды в гравийной насыпи.
— Папа, папа! — радостно кричит Пашка. Он бежит к Миххику навстречу, широко расставив руки. На нем смешная голубенькая футболка с Микки-Маусом, легкие бежевые шорты и стоптанные, его любимые кеды. Савельев опускается на одно колено. Мимо воли, не задумываясь, открывает объятия, и Пашка воробушком плюхается о его грудь, обвивая худыми ручонками шею.
Савельева разрывает изнутри. Он держится, чтобы не заплакать, но на глазах предательски выступают слезы. Воспоминания голодным черным вороньем терзают его душу. Миххик отстраняет сына, всматриваясь в родные глаза, проводит дрожащей ладонью по русым волосам.
— Пашка… — сипло произносит Савельев, не веря в то, что видит. По его щеке катятся слезы. Он шепчет: — Пашка-Парапашка…
Сын смеется, запрокидывая голову, и чешет щеку — это Миххик, как всегда не побрился.
— Мышонок, — говорит Миххик, чувствуя, как теплеет в груди.
Мальчик кладет ладошку на щеку отца, отдергивает и улыбается. У него, как и тогда, давным-давно, один передний зуб длиннее другого.
— Колючий, — звенит его голос.
Савельев выпускает сына и смотрит в карие глазки.
— Но ты же… — Миххик запинается, стараясь подобрать нужное слово. Голос ломается от волнения. Но правильное слово так и не находится: — Ты же… умер, — говорит он тихо.
Пашка как бы виновато пожимает плечами и отступает на шаг. Он разворачивается, глядит куда-то вверх. Миххик поднимается с колена и смотрит туда же, куда и сын.
За поволокой тумана он замечает силуэт дома. Серый прямоугольник на фоне дымной завесы, уходящий ввысь. Это их дом.
— Идем, — весело говорит Пашка и машет рукой. Он «по-деловому», вразвалочку идет сквозь сизую взвесь. И туман перед ним расступается, обнажая знакомый дворик.
Миххик боится. Он редко в своей жизни испытывал настоящий страх. Но сейчас ему страшно как никогда.
Пашка запрыгивает на свежевыбеленный бордюр, встает по струнке, уперев ручки в бока. Дурачится…
— Ну па-а-ап, — тянет он. — Мама ведь ждет.
Миххик сдвигается с места, медленно выходит на асфальтную дорожку, ведущую к третьему подъезду. Сын юрко оказывается рядом, берет его за руку и тянет за собой.
Савельев не спешит. Он сжимает крошечную ладошку, тяжело сглатывает выросший в горле ком, пытаясь понять, что происходит.
— Мы на небе? — спрашивает следователь. Пашка громко смеется, как будто Миххик задал самый глупый из всех возможных вопросов, ответ на который очевиден.
Они идут вдоль клумбы, огороженной простым низким заборчиком. Цветут ромашки — желтые, белые и красные, качаются синие мозаичные пики люпина.
Подъезд совсем не изменился — бело-зеленые стены, стойкий запах краски и сигаретного дыма. Кое-где — неприличные надписи и рисунки.
Они поднимаются неторопливо, будто нарочно, давая памяти воскресить детали.
Третий этаж, квартира тридцать четыре, дверь, обтянутая коричневым дерматином. Пашка тянется к кнопке звонка, но ясное дело, не достает. Вопросительно смотрит на отца. Миххик дрожащей рукой давит на кнопку. За дверью раздается приглушенный звук, похожий на пение соловья. Савельев чувствует, как взмок: по вискам змеятся струйки пота, рубашка противно липнет к телу.
Янка такая же, как и тогда. Ничуть не изменилась. Она появляется на пороге в светло-красной, мешковатой футболке, вечно сползающей на плечо. Домашние штанишки с пятнами от готовки, на ногах — заношенные розовые тапочки. Каштановые волосы небрежно перехвачены резинкой на затылке. В ее руке лопатка для жарки, — из квартиры чем-то вкусно тянет.
Она улыбается, стреляет карими глазами. И Миххик чувствует, как взгляд проходит навылет.
— Ну входите, рыцари, чего встали? — говорит супруга.
«Рыцари» — бьет в висок прозвище, которое она дала им с сыном.
— Рыцари, — тупо повторяет Миххик, глядя на Янку.
Он входит в квартиру. Домой. Под ногами приветливо скрипит паркет. Жена проходит мимо него, направляясь на кухню. Пашка — следом.
Савельев идет по коридору. Ступает медленно, вспоминая каждую мелочь: фотографии на стенах, Пашкины рисунки, приколотые булавкой к старым обоям, полка с разной мелочевкой.
На кухне играет радиоприемник, звучит простенькая мелодия, и Янка, пританцовывая и мурлыкая под нос, готовит обед.
Их небольшая кухонька. Старенький, но надежный холодильник, облепленный магнитиками, стол, три табуретки, навесные шкафчики, окошко, на подоконнике — алая герань. Все, как тогда.
— Руки помой, — строго велит мать Пашке. Тот хмурится, но плетется в ванную.
Когда на столе оказываются тарелки с разлитым горячим супом, Янка спрашивает мужа, застывшего в дверном проеме:
— Ты чего не садишься? — Она странно глядит на него, а он — всматривается в лицо, которое никогда не сможет забыть.
На стене висит календарь с изображением природы. Красный квадратик-бегунок установлен на двадцать четвертое июня…
Миххик закрывает лицо руками, ему хочется закричать. Но что-то вокруг меняется, звуки обрываются. Он отнимает ладони от лица, и оказывается на том чертовом месте.
Двадцать четвертое июня. Вечер. Оживленный перекресток на проспекте Мира. Тремя часами ранее он отвез жену и сына в здешнюю школу. Янка все грозилась записать Пашку на лето в кружок авиамоделирования, и вот созрела. «Чтобы мужчиной рос», — говорила она. Миххик соглашался, будет меньше за компьютером сидеть, научится чему-то полезному. А Пашка вообще был в восторге — самолеты он очень любил.
Савельев припарковался у торгового центра, и остался ждать их в машине. Он как раз вышел покурить, когда увидел на той стороне проспекта Янку с Пашкой среди толпы. Они его тоже заметили, а будущий авиаконструктор помахал отцу. Миххик улыбнулся и махнул в ответ. Он погасил и выбросил окурок в жестяную урну, сунул руки в карман джинс. Загорелся зеленый свет для пешеходов…
Воспоминания нахлынули стремительно, беспощадно.
Слух раздирает вой тормозов. Черная «десятка» вылетает на перекресток, заваливается на бок. Люди рассыпаются в стороны, но Янка с Пашкой не успевают. Машина сбивает жену и сына, тельце Пашки от удара сотрясается, как тряпичное. Их отбрасывает на несколько метров в сторону. Внутри Миххика все обрывается. Он с криком срывается с места…
Сизая дымка не позволяет ему добежать до неподвижно лежащих на асфальте ребенка и супруги. Густыми клубами туман глотает его прошлое. Миххик кричит, но не слышит себя. Он машет руками, колотит обступившую мглу. Тщетно.
Он в коридоре больницы, сидит на скамейке. В воздухе — горьковатый запах медикаментов. Внутри — все натянуто до предела. По безлюдному сумрачному коридору эхом стучат шаги. Это врач идет к нему, сообщить, что они сделали все возможное, но жена и сын погибли, и что ему очень жаль, что он соболезнует.
