Зазвонил один из мобильников.
— Это я, — послышался высокий голос.
Марианна, моя мама.
— Привет, — сказал я.
— Как там Белла?
— Отлично.
Соус стекал с гамбургера. Бумага раскисла, и густая жижа пачкала мне пальцы.
— Черт, — буркнул я, пытаясь салфетками уберечь сиденье от пятен.
— Что ж это такое? — сказала мама. — Ты еще и бранишься, когда я звоню?
Я оцепенел.
— Да я на гамбургер. Ты тут совершенно ни при чем.
Марианна вздохнула.
— Я всегда радовалась, что ты унаследовал от отца так мало дурных качеств. Но теперь замечаю, что ты стал таким же посредственным лгуном, как и он.
Я скомкал салфетку, швырнул на пол.
— Ты звонишь по делу? — спросил я.
Неподходящий день для ссоры. Я слишком устал, чтобы заниматься чепухой, слишком устал, чтобы снова мучиться укорами совести.
— Я просто хотела узнать, когда похороны.
— Похороны?
Покойников становится чересчур много, как и похорон. Бобби Телль уже упокоился в земле. Когда хоронят Фредрика Уландера, я не знал, да у меня и нет причин выяснять. Но Марианна не знакома ни с Фредриком, ни с Бобби. Она думала о ком-то другом.
У меня перехватило горло, когда я сообразил, кого она имеет в виду.
— Дед и бабушка Беллы. Их похоронят недели через две.
— Так поздно?
— Наверно, в церкви очередь.
Я не мог точно вспомнить, что говорила тетушка Беллы. Разговоров по телефону было много, коротких и плаксивых. Я воспринимал их как наказание за свой странный грех. Если бы не я, дед и бабушка Беллы остались бы живы. Так-то вот.
— Нельзя мне повидать Беллу? — спросила Марианна. — Я уже соскучилась.
Я вылез из машины, швырнул остатки еды и обертку в мусорный бак. Сейчас мне совершенно не хотелось встречаться с Марианной.
— Может, на следующей неделе, — сказал я. — Сейчас никак не получится.
Я услышал, как она всхлипнула.
— В один прекрасный день нам все же придется поговорить начистоту, Мартин.
Зачем? — хотел спросить я. Невозможно “поговорить начистоту” о нехватке родительского внимания, о долгих годах предательства. Так уж вышло, и ничего хорошего тут нет.
— Конечно, — сказал я.
— Если серьезно, то я…
Все, с меня хватит.
— Если серьезно, то у меня нет на это времени. Перестань вешать на меня свою жизнь. Ладно?
Разговор закончился. Мысленно я молил о том, чтобы Белла никогда не разговаривала со мной вот так.
Я не проехал и километра, как снова зазвонил мобильник.
Смерть, она не желала от меня отвязаться.
18
Ребенком я обычно прятался за кухонной дверью и слушал разговоры Марианны и ее подруг, когда они пили вино и болтали о всякой ерунде. Сплошь и рядом о своих мужьях. Марианна всегда говорила громче всех и, безусловно, задавала тон. Ей удалось то, что не удалось другим, — она познакомилась с американцем, ухала к черту на рога, в Штаты, чтобы родить от него ребенка, а потом вернулась в Швецию как мать-одиночка.
“С тем же успехом он мог умереть, — твердила она. — Поймите, мы никогда не перезваниваемся. Никогда”.
Я не понимал, о чем она говорит, по той простой причине, что еще не познакомился со смертью. Я знал, что люди не живут вечно, однако совершенно не догадывался, что это значит на практике.
Только когда я пошел в первый класс, понятие “смерть” наполнилось содержанием. Незадолго до Рождества утонул мой дружок Оливер. Мы были в бассейне, где нас учили плавать, и никто не обратил внимания, как Оливер прыгнул в воду в глубокой части бассейна. Выплыть он не сумел.
Никто ничего не замечал, пока одна маленькая девчушка не сказала:
“Оливер плывет”.
В самом деле. Его безвольное тело, точно пробка, плавало на поверхности.
Тренерша по плаванию бросилась в воду.
“Осторожно! — крикнула моя учительница. — Осторожно!”
Она имела в виду, что нам надо отойти от края бассейна. Там положили Оливера, когда вытащили из воды. Никогда не забуду, как они пытались вернуть его к жизни. Губы у него посинели, лицо побелело. И учительница, и тренерша плакали. Мы, дети, молчали. Стояли и смотрели. Оливер ушел и не вернется. И я вдруг понял, что́ делает смерть. Хватает людей прямо у тебя перед носом.
Когда я повзрослел, у меня составилось о смерти более сложное представление. Особенно после того, как я убил человека. Тогда я осознал необратимость смерти. И какую боль причиняет невозможность переговоров. Тут не как в кино. Смерть не играет в шахматы. Она такая же, как все, — просто делает свое дело.
— Он пропал, — сказала звонившая. — Элиас пропал. Я не знаю, куда он подевался.
Его подружка. Мы виделись один-единственный раз, но, по-видимому, этого оказалось вполне достаточно. Она вспомнила меня и связала с судьбой, навстречу которой ушел ее бойфренд.
Еще когда увидел Элиаса возле церкви, я понял, что у него возникли проблемы. И он это подтвердил. Ему было страшно, он чувствовал, что его преследуют. Мне тогда хотелось списать все за счет безосновательной паранойи.
Но дело обстояло иначе. Я понимал это уже на похоронах Бобби, но предпочел оставить без внимания. Мне хватало своих тревог, да и чем я мог помочь.
— Он пропал вчера вечером, — сквозь слезы сообщила девушка. — Поехал на работу, но там так и не появился. Они позвонили, спросили, где он. Поздно ночью я заявила в полицию о его исчезновении. Но не знаю, ищут ли его.
Наверняка ищут, подумал я. Полиция прекрасно знала, что Элиас контактировал со мной. Я сам ловко скормил им эту информацию. Сейчас я снова с облегчением отметил, что мой “порше” никак не может быть замешан в убийстве. Он в сервисе. Оттуда звонили, хотели, чтобы я его забрал, но я отговорился, сказал, что зайду “на днях”. Даже не подумаю забирать его, пока не удостоверюсь, что это безопасно.
Разговаривая с подругой Элиаса, я избегал слова “убийство”. И вообще избегал домыслов насчет того, что могло случиться. Но у меня не было сомнений. Элиас убит. Вопрос лишь в том, когда обнаружится его труп.
— Лучше всего вам ждать, пусть полиция спокойно работает, — сказал я. — Дайте им всю информацию, о какой они попросят. Постарайтесь вспомнить, не случалось ли в последние дни чего-нибудь необычного. Не упоминал ли Элиас о каком-нибудь конфликте или о человеке, который его обижает.
— В последние дни? Вы шутите? Он уж которую неделю такой чудной. Не спит по ночам, ничего не ест. Даже пиво пить перестал.
