Мне уже не вернуться в человеческий мир — к женщинам, деньгам, еде и выпивке. Но все это больше без надобности. Да если не кривить душой, по-настоящему я во всем этом и не нуждался никогда. Единственное, без чего не мог обойтись, и единственное, к чему у меня осталась тяга, — это чистая справедливость. Я должен поквитаться с теми, кто втоптал меня в грязь. Они еще проклянут тот день, когда вылупились из икры.
Я теперь не тот, что прежде, и я изменюсь еще больше. В конце концов у меня останется только одно человеческое свойство. Но оно важное — нет для меня ничего важнее, — и оно дает мне небывалые силы.
Это свойство родилось в незапамятные времена. Безвестный примат, недавно обретший коварство, спасающее в джунглях получше когтей и зубов, однажды взъярился по какому-то поводу — и впервые не дал ярости сойти на нет, а лишь дал ей остыть, закрепиться в памяти, затаиться в душе; и терпеливо холил и лелеял ее; и ярость переросла в стойкую ненависть. Еще до того, как по земле зашагал австралопитек, у той злобной мелкой ветви приматов сформировалась тяга к мести. Свет еще не видывал столь опасных тварей.
Это свойство не подведет меня. Оно даст мне цель в жизни. А еще какое-никакое достоинство и самоуважение.
Биохимический компьютер вбросил в мозг новую порцию информации. Тысяча лет, сказал он. Тысяча лет до линьки. Тысяча лет ожидания.
Десять веков, тридцать человеческих поколений. Немалый срок. За тысячу лет успевали родиться и умереть империи, а еще через тысячу стиралась память о них. За тысячу лет я успею все досконально продумать, составить план, укрепить свою ненависть, открыть в себе и изучить все до единой способности, которые после линьки обязательно поднимутся на новый уровень.
Да, нужен безупречный план. Мне мало примитивной мести. Туземцев не ждет быстрая расправа, не будет им истязаний и убийств. Когда придет мой час, смерть станет для них наивысшим из благ, физическая пытка — мелким неудобством. И конечно, они не отделаются каторжным трудом — какой смысл эксплуатировать их, если они сами лишили меня потребности в ресурсах своей планеты? Останься у меня эта потребность, естественная человеческая алчность удержала бы мою карающую длань. Теперь же ничто не помешает мне обрушить ад на головы туземцев.
Я расквитаюсь с вами, негодяи. Тут мне в помощь холодный, трезвый, терпеливый расчет. Никакой ярости. Никакой спешки. И никакой милости! Милость — человеческая слабость, она нужна людям как противовес беспощадности; но нет во мне больше этого равновесия, осталась одна лишь ненависть.
Я еще не знаю, как свершится моя месть. Узнаю только после линьки, когда обрету новые возможности и определю их границы. Но в одном уверен уже сейчас: каждый туземец проживет свой век в неизбывном ужасе. Напрасно будет он искать укрытие от моего террора. Каждый новый день принесет ему новые страсти, и ни на миг не расслабятся его нервы, и измученная душа, едва выбравшись из пяток, с истошным визгом умчится туда вдругорядь. Изредка он будет получать слабенькую надежду на избавление — и как же умножатся его страдания, когда эта надежда рухнет! А я, глядя, как он мечется в панике и нигде не находит спасения, и внемля его воплям ужаса, но не мольбам о пощаде, — я со всей гуманностью позабочусь о том, чтобы он подольше оставался жив и не терял способности страдать.
Конечно, не о каком-то конкретном туземце речь, а обо всем этом гнусном племени. Уж я возьму свое сполна, я не буду знать усталости! Ненависть моя ненасытна! Мечта о мести вдохнула в меня энергию. Теперь это цель всей моей жизни — вместо всех тех, что были безжалостно отняты. Последний клочок человеческой сущности, который мне удалось сберечь, и я ни за что не поступлюсь этим сокровищем.
Тысяча лет… Падут империи, изменятся технологии, религии примут новые формы, подвергнутся переоценке социальные устои, расцветут и увянут идеи, звезды чуть приблизятся к своей смерти, фотон пролетит частичку пути через Галактику. Разум содрогнется, пытаясь осознать столь огромный срок.
Разум человека, но не мой. Меня не страшит тысячелетнее ожидание. Я изучу туземца, как бактерию под микроскопом. Выясню его жизненные цели, постигну его философию. Узнаю, как можно лишить его всего этого. И вместо того, что туземцу дорого и мило, он получит то, что будет вечно внушать ему ужас и отвращение. И каждая минута его страданий доставит мне несказанное счастье.
Я могу подождать. Спешить мне некуда.
Овеваемый прохладным и ласковым ветерком чужого мира, Чарли Тьерни лежит и поглощает солнечный свет. Он вспоминает разные события, мысленно воспроизводит их вновь и вновь, и от этого его ум с каждой минутой становится все острее. Он цепляется за последние крохи своей человечности, за ценнейший дар, полученный от предков-обезьян: тягу к убийству, к причинению страданий, к бесконечной мести.
Его спасение — в ненависти. Ненависть не позволит ему пасть духом, лучше любых пут или оков удержит от самогубительного буйства.
Омары, обитатели нор, учитывали это, когда превращали землянина в гусеницу. Чарли Тьерни должен продержаться тысячу лет, чтобы они смогли убедиться в успехе эксперимента, в живучести своего творения. Но если не оставить ему ничего, кроме понимания своей абсолютной беспомощности и невозможности вернуться в мир людей, он, чего доброго, покончит с собой от отчаяния. Этого допустить нельзя, а значит, необходимо сделать так, чтобы жизнь Чарли обрела какой-то смысл.
И лабораторное животное получило игрушку, которая его успокоила. Чарли Тьерри пестует в себе ненависть и с патологической страстью мечтает отомстить проклятым туземцам. Благодаря этому он просуществует целое тысячелетие — пока не придет к своему финалу эволюционный эксперимент.
Откуда ж ему знать, что туземцы сами давным-давно научились терпению? Они дождались Чарли Тьерни, и уж конечно, они сумеют дождаться результатов своего опыта.
Прекрасно обойдясь без игрушек.
Мелкая дичь
Перевод В. Гольдича, И. Оганесовой
Уиллоу-Бенд, Висконсин,
23 июня 1966 года
Доктору Уаймену Джексону,
колледж Вайалусинга,
Маскода, Висконсин
Мой дорогой доктор Джексон!
Я пишу вам, поскольку не знаю больше никого, кому мог бы это рассказать и кто сумел бы понять. Мне известно ваше имя, потому что я несколько раз прочитал вашу книгу «Динозавры мелового периода». Я пытался убедить Денниса прочитать ее, но, боюсь, он так и не послушал меня. Денниса всегда интересовали лишь математические аспекты времени, а не машина времени сама по себе. К тому же Деннис не любит читать. Для него это слишком трудное дело.
Быть может, для начала следует рассказать вам, что меня зовут Элтон Джеймс. Я живу с моей овдовевшей матерью и имею мастерскую, где чиню велосипеды, газонокосилки, радиоприемники и телевизоры — короче говоря, все, что мне приносят. Больше я ничего делать не умею, но так уж получилось, что я понимаю, как работают разные приборы и устройства, и сразу вижу, какую неполадку нужно устранить, чтобы они снова начали функционировать. Я никогда и нигде этому не учился, просто от природы наделен умением обращаться с механическими приспособлениями.
