— Да лучше бы все, — выдыхаю с трудом, морщась от яркого света. Хочу спросить про парня, куда его дели, где наркотики взял, что с бабкой будет. Я уже привык к этой рыжей вредной старухе, она на меня смотрит правда странно. С добротой, что ли?
— Я тебе дам все, — грозит мне пальцем Нона Владимировна, тяжело вдыхая. — Это же надо в мою смену такое «счастье». А ты лежи. Надо рентген сделать, вдруг сотрясение…
Затем хмыкает на пару с кем-то рядом и добавляет:
— Хотя чего там трясти. Оболтус, он и есть оболтус. Додумался же к наркоману под дозой с голыми руками. Балбес!
Надо было проситься в частную клинику. Там хотя бы никто не остроумничал.
Справочная информация*:
Гаррик — героин
Глава 37
Нону Владимировну заставили писать объяснительную и отстранили от работы. Подвергла пациентов опасности, пропустила наркотические препараты, есть пострадавшие — полный набор для увольнения, но заведующий отделением отчаянно сопротивлялся. Напирали на большой опыт работы, хорошие отзывы от коллектива и других больных.
Мне повезло, не считая огромной шишки, последствий не было. Дни вновь потянулись один за другим однообразным потоком. Вчера выписали Костю, а позавчера — Валерию из четырнадцатой палаты. И если первый уходил из отделения с радостным предвкушением свободы, то Лера плакала. Опекуны подписали разрешение на ее перевод в психиатрическую клинику.
Меня больше никто не навещал. Да я не особо расстраивался. Мог целый день проваляться в постели, глядя в потолок и слушая ехидные смешки Лены. Дед приходил реже. Кажется, его расстраивало мое равнодушие. Он жаждал моих эмоций, а их не было.
Чего бояться, когда ты все потерял?
— Воронцов!
Вздрогнув от окрика, я повернул голову к дверям и увидел усталую медсестру. Имени молодой девушки не запомнил, она сменила Нону Владимировну. Здесь всем друг на друга было плевать. Врачам — на пациентов, пациентам — на медицинский персонал. Лишь бы не доставали лишний раз и ремнями ночью к кроватям не привязывали.
— К врачу? — рассеянно спросил я, пытаясь вспомнить, какой сегодня день и когда выписка намечается.
— Нет, передачка, — ответила медсестра ворчливо, разворачиваясь. — Почему я за вами бегать должна? Не «Почта России», чтобы посылки от родственников доставлять.
Я удивился. Никто кроме Ромы мне ничего не носил. Мыльные принадлежности, бритвы, сменное белье и разрешенные книги — весь список ограничивался правилами отделения, которые были довольно жесткими. Поэтому, выходя из палаты, я вообще не представлял, что меня там ждет.
— Что это?
Глянцевый журнал «Космополитен» на стойке в этом месте смотрелся инородно. Среди многочисленных бланков он представлял собой какую-то часть иной реальности — той самой, которая находилась за больничными стенами. Даже Лена внезапно заткнулась, прекратив нудеть мне в ухо привычную песню о моей никчемности. Разглядывая пышные формы модели «плюс сайз», я ждал ответа от медсестры.
— Без понятия, чего меня спрашиваешь? Принесли тебе, проверка разрешила. Бери, читай, наслаждайся, — фыркнула девица, небрежно поправляя прическу и недовольно хмуря брови.
Нет, значит, книжки всякие подозрительные сюда нельзя, а дурацкий бабский журнал можно? Где логика у местных работников? Закатив глаза, я схватил свое временное развлечение. Судя по толщине, этой гадости мне хватит примерно минут на пятнадцать вдумчивого разглядывания картинок на страницах. Ну, может, двадцать, если очень долго буду читать статьи и пройду парочку глупых тестов.
Если это Аня так шутит, то пусть лучше готовится к мучительной смерти. Убью ее, как только выберусь из этого места.
— Еще бы сказки Пушкина принесли, — бросив «Космополитен» на тумбу, я упал поперек кровати, устало вздыхая.
Быть одному в четырёхместной палате хорошо. Никто не кряхтит, ерунду не спрашивает и не сопит по ночам, вызывая стойкое желание прижать к голове соседа подушку. На обед идти не хотелось и ужинать тоже можно пропустить. Кормят тут отвратительно, тем более ближе к ночи возвращались и ломка, и кошмары, от которых порой выворачивало наизнанку в туалете. К черту, все равно никому нет дела до того, ем я или голодаю.
Проснулся ближе к ночи. За дверью тихо переговаривались нянечки, а яркая полоска света немного разбавляла привычный мрак. Лежа с открытыми глазами, я слышал шорохи по углам, стараясь дышать реже. Привычная боль в мышцах, сухость во рту и тихий шепот знакомых голосов уже подступали со всех сторон, заставляя чувствовать страх. В темноте палаты у самого края тумбочки лежал глянцевый журнал, и моя рука непроизвольно потянулась к нему.
Все лучше, чем до утра лежать с головой под подушкой.
Первый стикер упал на скомканное покрывало белым квадратиком, стоило открыть страницу без какой-либо цели. Затем еще один, а вот третий пришлось поискать, спешно перелистывая журнал. Я встряхнул его раз-другой с маниакальным желанием отыскать все запрятанные сокровища.
«Это ничего не значит», — язвительно посмеивалось подсознание, пока я спешно собирал бумажки по кровати и искал те, которые могли завалиться куда-нибудь в угол.
Щелкнув выключателем, я поморщился от неожиданно яркого света и быстро оглянулся на дверь. Никто из персонала не обратил внимания на это. Сегодняшняя смена уже отправилась в комнату отдыха, закончив свои дела. Поэтому я спокойно шагнул к подоконнику, сминая исписанные стикеры в руке.
«Еда у них отстой».
Маша всегда рисует смайлики на любой поверхности. Иногда на спинке стула или столе, вычерчивая смешную рожицу грифельным карандашом по дереву. Она часто говорила, что это занятие успокаивает ее.
«У тебя дома сдох кактус».
От бумаги будто слышится Анино недовольное ворчание. Мое безалаберное отношение к домашним растениям корежит Филатову сильнее, чем дурной характер и нежелание прислушиваться к людям. Не знаю, в какой момент нашего знакомства она так отчаянно полюбила все эти домашние «саранки».
«Твой почетный стул ждет».
У Тимура отвратительное чувство юмора. Серьезно, ему нельзя открывать рот, а еще лучше помалкивать.
«Можно мне прийти? Я волнуюсь».
У Ромы все не как у людей. Просил не дергаться — он делает это сильнее. Требовал отстать — вцепился сильнее. А потом говорит, будто из нас двоих я упрямый и принципиальный.
«Я всегда буду ждать твоего возвращения ко мне».
На последнем стикере не было имени, но оно мне было не нужно. По ровному красивому почерку я знал, что это писала Диана. Кажется, у нее немного дрожала рука и капали слезы — там, где высохли соленые капли, бумага немного сморщилась. От этих записок мне не полегчало, мир не заиграл красками. Вот только Ленин голос и страх отошли на второй план этой ночью с каждой строчкой, прочитанной заново.
