Федотовы были знакомы с нашей семьей раньше. Георгий Петрович
[32] был видным теологом, я тогда не знала, что это такое и представляла себе кого-то вроде священника. От него веяло чем-то церковным. Он был худой, маленький, с козлиной бородкой. Когда мне предложили поздороваться за руку с гостями, оказалось, что руки у него невероятно нежные.
Дамы семьи Федотовых, мать и дочь, были настолько же высокими и крупными, насколько их муж и отец был тонок и изящен. Старшая Федотова, импозантная дама, носила пенсне на черном шнурке. Движения ее были резкими, а голос громким – само воплощение земных страстей. Ее дочь, Нина, статная блондинка лет двадцати четырех – двадцати пяти, напротив, олицетворяла собой спокойствие.
Мой отец смог уехать из Парижа благодаря Федотовым. Эта семья имела большое влияние в кругах Русской православной церкви, поэтому они смогли получить у министра внутренних дел разрешение на выезд, чтобы добраться до Бордо, а там сесть на пароход в Соединенные Штаты. Обнаружив, что фабрика, на которой он работал, закрылась накануне вступления немцев в Париж, отец уехал вместе с Федотовыми, которым удалось вписать его в пропуск, хотя в это время иностранцам покидать свое место работы без разрешения было запрещено законом. Совсем немного опережая немцев, они передвигались на велосипедах по забитым беженцами дорогам. Буквально рядом с ними кто-то погиб под обстрелом с вражеского самолета. Ночевать приходилось в стогах сена
[33].
Чуть-чуть не добравшись до Ле-Шапю, откуда ходили паромы на Олерон, они наткнулись на полицейские кордоны. Французские власти направляли беженцев в центральную часть Франции, где было больше продуктовых запасов, чем в прибрежных районах. “На Олероне вам камни есть придется!” – сказал жандарм моему отцу. Ускользнуть от внимания жандармов путешественникам удалось только вечером, обойдя полицейский кордон по маленьким улочкам. Рассказ об их одиссее был длинным, мы долго сидели в прохладной столовой. Потом они по очереди ходили мыться в кухню, где стояло большое цинковое корыто, служившее нам ванной. Впервые после отъезда из Парижа им удалось привести себя в порядок. Когда на улице стало немного прохладнее, бабушка пошла искать жилье для Федотовых. Она нашла комнату, но поселиться там можно было только завтра, так что первую ночь в Сен-Дени Федотовы провели на импровизированном ложе прямо на полу в столовой.
Мадемуазель Шарль забежала в дом Ардебер, чтобы поприветствовать наших гостей. Федотовы получили ее благословение – одетые во все темное, они сохранили вполне достойный вид, несмотря на тяжелую неделю, проведенную в дороге. Мадемуазель Шарль была очень растрогана, когда мадам Федотова возбужденным голосом и с сильным акцентом решительно заявила: “Я готова мыть полы в мясной лавке, делать все, что угодно, только бы заслужить право остаться в Сен-Дени”. “Дорогая, успокойтесь, – с дрожью в голосе объявила мадемуазель Шарль, – в этом нет необходимости, в нынешние времена мы рады всем странникам”.
В последующие дни я буквально не могла оторваться от отца, слушая рассказы о его приключениях. Куда бы мы ни направлялись – на соседние пляжи или ехали на велосипедах на Дикий берег – я просила его рассказать побольше об их путешествии. Его истории были ужасны – тогда я наконец начала понимать, что такое война.
Однажды, когда отец стоял в очереди за хлебом в маленькой деревне в долине Луары, какой-то слишком подозрительный французский офицер попросил у него документы. Узнав, что отец – иностранец, тот решил застрелить его на месте как шпиона. Отец кинулся в толпу и затерялся в ней. Ему довелось пережить и бомбардировку Этампа: над головами гудели самолеты, целые дома взлетали в воздух, а небо заливало тревожным красным светом. На дорогах он встречал сотни беспризорных детей, отставших от родителей и скитавшихся теперь в одиночестве.
В глубине души я была рада, что перемирие подписано. Отца не пошлют на войну. Если бы только знать, живы ли мои дяди! Будущее не предвещало ничего хорошего, однако ходившие в Сен-Дени слухи удивительным образом вселяли надежду. Говорили, что немцы, которых во время предыдущей войны часто обвиняли в жестокости по отношению к мирному населению, на этот раз с гражданскими ведут себя “правильно”. Францию разделили на две зоны. Свободная зона была на юге со столицей в курортном городе Виши. Мы были в другой зоне, оккупированной, – она включала в себя северные провинции, Париж и Атлантическое побережье. Блицкриг закончился.
Летние дни проходили один за другим, но немцев на Олероне видно не было. Зеленые сливы в нашем саду созрели и стали медовыми на вкус. Наступил июль, и в день французского национального праздника, 14 июля, на площади перед мэрией состоялось торжественное собрание. Над дверью мэрии вывесили французский флаг, жители принарядились, и господин мэр произнес речь. Дрожащим голосом этот седовласый крестьянин с выдубленным солнцем лицом заявил, что отныне защищать честь Франции жители Сен-Дени должны каждый сам по себе. Деревенский оркестр, состоявший из трубы, кларнета, тарелок и барабана, в последний раз громко сыграл “Марсельезу”. Многие старики плакали. В тот день, стоя в голубоватой тени столетних вязов в толпе жителей Сен-Дени-д’Олерон, я почувствовала себя одной из них.
Почти каждый день к нам кто-то прибывал – родственники, друзья, друзья друзей, – и наша семья, как всегда, тепло всех принимала. Моя бабушка выросла в мире, где гостеприимство не имело границ. Ее никогда не раздражали гости, даже если их было очень много и даже если раньше они никогда в нашем доме не появлялись. В Париже она приглашала всех подряд, и потому-то все эти люди теперь стали приезжать в Сен-Дени. Молодые Чернушки оставались невозмутимыми – перед лицом наступающей катастрофы надо было проявлять солидарность.
Как и Федотовы, все наши гости тоже были эмигрантами, бегущими от немцев. Они надеялись добраться до юга страны, до Марселя или Бордо, и сесть на пароход в Америку. У кого-то уже была виза, другие ее ждали. Но в тот момент большой разницы между ними не было. Приехав на Олерон, двигаться дальше они не могли. В этой части Франции никакой транспорт не ходил уже несколько недель.
Поскольку днем на улице было очень жарко, наши гости в основном проводили время в столовой, обсуждая философию и политику, и все время пили чай. Иногда к ним присоединялся отец. Ему особенно нравился Георгий Петрович, хотя иногда их точки зрения расходились. Отец считал, что разрыв между Гитлером и Сталиным – только вопрос времени. Георгий Петрович был с ним не согласен. По его мнению, оба диктатора были воплощениями Антихриста и дьявольский союз они заключили надолго. Он цитировал стихотворение Блока, где скифы – русские – бросили вызов Европе. Строки эти звучали как мрачное пророчество.
