С другой стороны площади мэрии, которая из исторических соображений должна была бы называться Церковной площадью, стояла романская церковь Сен-Дени, названная в честь одного из первых христианских епископов. Церковь была свидетельством того, как давно здесь стоит наша деревня. Святой Дионисий был мучеником, и после того, как его обезглавили на Монмартре (горе мучеников), он, неся отрубленную голову в руках, дошел до того места, которое потом станет Сен-Дени, пригородом Парижа. Наша церковь, сложенная из бледно-золотого известняка, была построена во времена Алиеноры Аквитанской. Стройный и гармоничный фасад церкви был украшен незатейливой каменной резьбой. Я часто задумывалась, кто такой был этот святой Дионисий? Теперь мы зависели от его благорасположения, он стал нашим святым покровителем.
В церкви было темно и отдавало клерикализмом – этот запах очень отличался от запаха светскости. Сложная смесь: ароматы ладана, плесени и плотный приторный запах полуувядших белых лилий. Нам с Андреем стерильный запах школы не нравился – он символизировал порядок и ответственность. Но тошнотворно-сладкий запах церкви, куда Наташа нас время от времени водила по воскресеньям, раздражал еще больше. Однако каждый раз, когда мы ходили в церковь, меня охватывало какое-то смутное предчувствие. Я любила одеваться, в отличие от Андрея, которого даже злило мое желание быть нарядной. Мне нравилось смотреть на барышень Буррад в новых бледно-голубых воскресных платьях – Буррады были усердными прихожанами. Но больше всего на свете я мечтала, чтобы на меня снизошла милость Господня, и мне хотелось в Него верить. Может быть, Он поможет мне найти ответы на те вопросы, которые меня мучили? Пока мы сидели в холодной церкви на бесконечных воскресных службах, я всеми силами пыталась услышать голос свыше. Что если Бог заговорит со мной? Но под серыми сводами, залитыми бледно-зеленым светом, в одуряющем запахе поблекших цветов ничего не происходило. Служба, проходившая на латыни, окрашенной французским акцентом, усыпляла, писклявые песнопения набивали оскомину, как прокисшее вино. Минута, проведенная в церкви, длилась час.
В конце концов мы с Андреем решили, что в церковь больше ходить не будем. Ах, как бы мы хотели сказать “нет” и школе! Вкусив радость походов на дикие пляжи и прогулок в сельской местности, Поль, Андрей и я считали себя взрослыми. Пока во Франции устанавливался “новый порядок” маршала Петена, по всей стране начало занятий в школах неделю за неделей откладывали. Мы жили в надежде, что школу так и не откроют. Но однажды утром в конце того бесконечного лета нам всем троим пришлось встать очень рано и отправиться-таки в школу. Мы опять лишились свободы. Право на недолгий отдых мы получали только благодаря сбору винограда: время от времени нам разрешали пропустить полдня занятий и пойти срезать виноградные гроздья.
В деревенской школе во главу угла была поставлена дисциплина. Обучение заключалось в заучивании краткого изложения предметов по программе, строго определенной государством. Мне было легче, чем Андрею, – крестьянские мальчики были грубее и неотесаннее, чем девочки. По природе своей мне хотелось нравиться. Я решила, что в школе непременно буду блистать. Мне казалось, что раз я иностранка, чужачка, то это единственный способ утвердиться. Я решила не только хорошо учиться, но и стать одной из тех девочек, что вызывают интерес у мальчиков. Добиться этого можно было только с помощью хорошо скрываемого кокетства. Самое главное, чтобы Андрей ничего не заметил – он презирал “девочковость”, и я уважала его чувства. Я твердо шла к своей цели, а ничего не подозревающие взрослые нахваливали мои хорошие манеры и образцовое поведение: “Comme elle est sage!” (“Какая послушная девочка!”) Честолюбие придавало мне достаточно сил, чтобы не идти на поводу у одноклассников.
В отличие от мальчиков, девочки Сен-Дени меня пугали. Сильные и мускулистые, они одевались при этом, как маленькие женщины, – в сатиновые черные блузы, длинные шерстяные чулки с металлическими зажимами и деревянные гремящие сабо. Они были полны презрения к парижанкам, вторгшимся в их мир в начале войны. Поведение их было внешне более сдержанным, чем у мальчиков, но под этой видимостью скрывалась неприязнь столь же необузданная, как пронзительный тембр их голосов. Если они приходили в возбуждение, то не гнушались грубых слов и выкрикивали их так громко, что в ушах звенело. Они отпускали непристойные шуточки, но я их не понимала. Они шептались между собой и прикрывали рот рукой, когда смеялись. Одни учились очень хорошо, другие были почти неграмотны, однако же все умели доить коров, чистить рыбу или свернуть шею курице.
Попав в их компанию, я обратила внимание, что у меня единственной под белой блузкой и плиссированной юбкой нет ни нижней юбки, ни комбинации. Самодельная нижняя юбка из грубого льна была частью обычной одежды крестьянских девочек и считалась, как мне казалось, символом благопристойности. Я же никогда не носила ничего подобного. Под темно-синей юбкой были только белые хлопчатобумажные трикотажные трусы. В первые дни это произвело в классе настоящую сенсацию. У меня был выбор: либо убедить маму сшить мне нижнюю юбку, либо оставить все как есть. Я выбрала последнее, твердо заявив, что нижние юбки громоздкие и в них неудобно. Некоторое время после этого я ужасно мучилась, мне представлялось, что я – как тот маленький спартанец, спрятавший лисенка под рубашкой
[41]. Но потом девочки в Сен-Дени начали просить у матерей позволения ходить в школу без нижних юбок. Время сделало свое дело, и в конце концов две-три мои одноклассницы стали моими близкими подругами, но для этого понадобилась целая вечность.
Посторонняя
Я не очень хорошо помню, как наши летние гости уехали с острова. Но зато помню, как еще до того, как погода испортилась, немцы выпустили приказ: все, кто не живет на Олероне постоянно, должны уехать – остров войдет в военную запретную зону, и въезд будет только по пропускам. Поскольку мы приехали еще в прошлом году, нас сочли жителями острова, но Клара должна была попросить в комендатуре разрешения остаться. Полковник Шмидт принял ее лично. Она объяснила ему, что мы – ее приемная семья, и во Франции у нее нет других родственников. Он тут же в своем роскошном кабинете позади виллы “Адриана” подписал ей разрешение остаться – в виде исключения, разумеется.
По возвращении Клара подтвердила, что то, о чем говорили в деревне, – правда. Полковник Шмидт “чрезвычайно учтив”, не может быть, чтобы он был нацистом. Между ними установилось взаимопонимание. Он расспросил ее о нашей семье, она выкрутилась блестяще. Она сказала, что мы – белые эмигранты, живущие во Франции с начала двадцатых годов, что бабушка была настоящей “гранд-дамой”, но потеряла все в революцию, и что наша семья – рьяные приверженцы монархии, годами питавшие надежду на возвращение Романовых в Россию. Полковник отнесся благосклонно.
