Отец в шутку спросил, не пора ли уже нам повесить портрет покойного царя Николая в столовой дома Ардебер. Расхохотались все, кроме бабушки, которая, будучи старой революционеркой, возмущенно воскликнула: “Никогда!” Но тому, что Клара и Поль останутся с нами, она радовалась больше всех.
В конце лета 1940 года Федотовы отбыли в Соединенные Штаты, а супруги Калита, Мартены и их окружение, к большому сожалению Клары, уехали в Париж. В связи с этим бабушка временами говорила, что неплохо было бы и нам получить американскую визу. Мечта ее оказалась заразительной – я начала представлять себе, как мы прибываем на борту прославленной “Нормандии” в новую страну, в которой нет ни немцев, ни причин для страха.
Довольно скоро бабушка смирилась со своей судьбой. Она больше, чем кто-либо из обитателей дома Ардебер, старалась скрасить нашу повседневную жизнь. Она научилась с одной лишь щепоткой сахара варить вкусный джем из винограда под названием raisiné
[42]. Вспомнив непростые дни, пережитые в России во время революции, она вместе с Чернушками занялась сбором и сушкой грибов – мы всю осень ходили за ними в лес.
Когда наступил сезон сбора винограда, старшие дети иногда присоединялись к работе. Для меня самой приятной частью этого была дорога от Сен-Дени до виноградников. Телега, запряженная лошадью, ехала медленно; на деревянных бочках, в которых виноград отвозили обратно в деревню, можно было сидеть и смотреть по сторонам с высоты. Наблюдательный пункт шатался, но с него открывался поразительный вид – старые мельницы на горизонте казались часовыми, охранявшими море, серебряная лента дороги уходила на юг в Шере, туда, где остров расширялся. В ясный и ветреный день на горизонте можно было разглядеть величественные вязы около дома Жюльена.
Погода испортилась за восемь – десять дней до окончания сбора винограда. Полил холодный дождь, почва на виноградниках раскисла, а виноград начал гнить. Каждый вечер сборщики возвращались домой в полной темноте, мокрые с головы до ног и липкие от ягодного сока, источавшего неистребимый кисло-сладкий запах. Для Чернушек сбор винограда стал пыткой, но отец не слишком страдал. С той поры он приобрел сельские привычки – начал ходить по Сен-Дени в сабо, набитых соломой.
Сборщики по очереди мылись на кухне и развешивали мокрую одежду сушиться у печки. Потом мы все садились за стол, чтобы разделить ужин, день ото дня становившийся все более скудным. Зерно и картошка, которыми нам должны были заплатить за сбор винограда, были нашей главной надеждой на выживание. Только это могло помочь нам продержаться вторую зиму на Олероне.
Мне вспоминается один ужин в доме Ардебер в конце сезона сбора винограда. Несмотря на огонь от сосновых шишек, пылавший в чугунной эмалированной печке в столовой, в доме было холодно. Мокрые вещи развесили, чтобы высушить. На обед был жидкий суп из овсянки, сдобренной грибами. Я помню, как посмотрела на маму, сидевшую за столом напротив меня. Она была такая бледная, что я встревожилась, – из всех трех Чернушек она была самой хрупкой. Клара по сравнению с ней выглядела особенно отдохнувшей и ухоженной: она провела день, сочиняя письма потенциальным работодателям на острове. На ней был тот облегающий шерстяной костюм, что остался у нее с испанской войны.
Поль, сидевший за столом рядом с матерью, брезгливо морщился над своей овсянкой. Я разделяла его чувства, поскольку тоже ненавидела овсяный отвар, но мне стало противно, когда он нарочно перевернул тарелку с клейкой полупрозрачной жижей. Лучше уж проглотить этот суп, чем видеть, как он медленно растекается по старой потрескавшейся клеенке! Когда Клара вскочила со стула, я подумала, что она собирается побежать на кухню за губкой, но, к моему огромному удивлению, она схватила Поля в объятия, прижала к себе и стала осыпать поцелуями. Потом она запричитала: “Мой маленький Поль! Мой бедный малыш! Мой сыночек!” Повернувшись к моему отцу, Клара закричала: “Как вы можете сидеть и ничего не делать? Мы все умрем от голода! Мой малыш, мой сыночек! Не сидите так, сделайте что-нибудь!”
Отец сохранял спокойствие, но в голосе его зазвучали жесткие нотки, когда он после наступившего молчания спросил: “Клара, почему бы вам не поучаствовать в сборе винограда, как все? Это единственный способ запасти продукты на зиму”. Клара, все еще обнимая Поля, вспыхнула: “Я – не все!” – и вышла из комнаты, хлопнув дверью.
Пока Ариадна мокрой тряпкой вытирала стол, а мама поспешила за Кларой, чтобы объяснить ей, что отец не хотел ее обидеть, бабушка побежала на кухню и принесла оттуда три яйца, которые мой отец получил сегодня от семьи Мишо, на которых он работал, “для малышей” – то есть для троих младших мальчиков. Потом она вернулась на кухню, чтобы приготовить омлет для Клары и Поля. Все это было странно. Мне начало казаться, что дом Ардебер кто-то заколдовал.
В 1941-м, какое бы ни было время года, наши дни на Олероне были как мелкая галька на пляже – бессчетные, как две капли воды похожие один на другой. Однако, если внимательно посмотреть на камушки, покрывавшие Большой пляж во время отлива, можно заметить, что каждый из них уникален, каждый сер, обточен и отполирован морем по-своему. Такими на самом деле были и наши дни на Олероне. Эта монотонная череда однообразных дней тянулась бесконечно. Когда мне случается сердиться, что время идет слишком быстро, я вспоминаю, что на Олероне соприкоснулась с вечностью. Вряд ли найдется человек, который хотел бы столкнуться с ней больше одного раза в жизни.
В отличие от последующих лет, 1940-й был полон событий от начала до конца. Какие-то дни были восхитительными, какие-то – тяжелыми, как булыжники, и лишь один был похож на взрыв – тот день, когда я наконец осознала свое отношение к Кларе. Этот осенний день – самое сильное мое воспоминание времен войны, с которым ничто не может сравниться. Даже влюбленность в Жюльена слегка потускнела на этом фоне.
Позже, думая об этом времени, я все никак не могла понять, почему это воспоминание связано с каштановым деревом в саду дома Ардебер. Но совсем недавно я вспомнила, почему. Дело было так: я собирала конские каштаны под нашим деревом, чтобы сделать бусы из гладких коричневых плодов, так соблазнительно поблескивавших через трещины в зеленой игольчатой кожуре. Нагнувшись за ними, я вдруг осознала, что каждый из этих колючих зеленых шариков весной, когда жизнь была совсем другой – перед приходом немцев на Олерон – был гроздью розовых цветов. Каштаны были в цвету, когда мы все помогали Кларе и бабушке устроиться в гостиной. Я помню, как внимательно их изучала, открывая и закрывая дверцы зеркального шкафа и рассматривая орнаменты, нарисованные на стенах отражением розовых цветов и зеленых листьев. Вспоминая это убаюкивающее движение цветов и листьев, я вдруг почувствовала, как во мне что-то сжалось – это охватившее меня чувство была ненависть к Кларе Риттони.
Эта красивая блондинка оказалась совсем не такой, какой виделась мне в те далекие весенние дни. Она не была ни чистой, ни безгрешной. Почему она осталась с нами? По какому праву? Она – посторонняя. Я хотела, чтобы она куда-нибудь исчезла. Я не смогу успокоиться ни на минуту, пока она не покинет наш дом. Она с самого начала использовала Чернушек и злоупотребляла бабушкиной добротой. Она была само зло. Я вдруг вспомнила опухшую от артрита Иду Самойловну – она тоже использовала бабушку, и это кончилось плохо. Клара должна уехать. Сейчас же.
