Меня охватило чувство невероятной свободы. Отныне все было ясно. Нет, мир вокруг не стал менее угрожающим – любопытные и жизнерадостные немецкие солдаты все так же сновали по Портовой улице. Днем и ночью из глубин нашего дома мы слышали топот их сапог по мостовой. Нам в любом случае предстоит еще много с чем побороться, но порядок в нашей семье точно не установится, пока Клара нас не покинет.
Я бросила на землю собранные каштаны и забралась на Стену размышлений. Обожание, с которым бабушка относилась к Кларе, верно, было заразительно, иначе почему мне понадобилось столько времени, чтобы разобраться, кто она такая на самом деле? Клара нас не любила. Она считала, что мы глупы и безвкусно одеты, но ей нужна была наша крыша над головой. Сделала ли она когда-нибудь хоть что-нибудь для кого-то из нас? Представить нас полковнику Шмидту как настроенных прогермански, как она это сделала когда-то, было выгодно ей самой и позорило нас.
Клара презирала Чернушек за доброту и желание помогать другим. Я ни разу не слышала от нее ни слова благодарности за все, что было для нее сделано, за щедрые подарки, которые бабушка дарила ей и Полю. Однажды Клара попыталась забрать себе красивый черный сатиновый костюм моей матери, бесцеремонно сказав: “Вы ведь отдадите мне его, Ольга, не так ли? Он вам немного велик! Вы не можете отказать мне…” Моя мать не отказала, но при этом и не согласилась. Только когда бабушка заметила, что черный костюм должен принадлежать единственной натуральной блондинке в нашей семье, мама все-таки смогла сказать твердое “нет”.
Я и сейчас слышу жужжание голоса Клары, требующей “сделать хоть что-то, чтобы мы стали лучше питаться”. Однако за покупками в деревню она не ходила никогда. Она не готовила еду, никогда не заходила на кухню – только за горячей водой, чтобы сделать ванну себе или Полю. Я ни разу не видела, чтобы она помыла тарелку – холодная вода портила ее нежную кожу. Когда наступало время мыть посуду и Чернушки относили тарелки на кухню, грели ведро воды и героически чистили плиту песком – мыло и стиральный порошок давно исчезли из нашей жизни – Клара тоже поднималась с места, расхаживала по комнате, громко разглагольствуя и время от времени останавливаясь у печи погреть руки.
Она рассказывала в деталях, как в прошлом году в Париже один знаменитый итальянский анархист покончил с собой из-за любви к ней. Нередко она давала практические советы, которые Чернушки, метавшиеся между кухней и столовой, пропускали мимо ушей. Клара точно знала, как лучше стирать одежду золой, как сделать роскошный десерт без яиц и молока: “Перед отъездом в Париж мадам Калита сказала, что тут, на Олероне, можно найти какие-то водоросли, которые содержат желатин и имеют вкус свежей клубники. Может быть, Вадим их поищет?”
По-настоящему Чернушки возразили ей только один раз. Это случилось, когда она предложила нам, по примеру других хозяек на острове, разводить в саду кроликов. За полгода они дадут столько белка, сколько нужно детям. Она продолжала все настойчивее: “Мы должны завести четыре дюжины кроликов. Мадам Брод обещала отдать нам трех беременных крольчих. Вадим построит клетки. Лучше всего делать клетки из…”
Вдруг тетя Ариадна сказала непривычно звонким голосом: “Почему бы и нет, дорогая Клара? Прямо сейчас! Давайте будем выращивать кроликов! Но поскольку мы очень заняты детьми и у нас много работы по дому, а мама готовит на всех, мы сделаем это при одном условии: чистить клетки будете только вы…”
Густо покраснев, Клара вспыхнула: “Я? Чистить клетки? Вы же это не серьезно, Ариадна?” Вопрос с разведением кроликов был закрыт.
Я продолжала вспоминать сотни случаев, породивших во мне ненависть к Кларе. Они, как короткие театральные сценки, всплывали в моей памяти один за другим. Я чувствовала себя мелочной, но ничего не могла с этим поделать. Пока я сидела на Стене размышлений, прямо над тем местом, где, по мнению Клары, надо было поставить клетки для кроликов, моя неприязнь к ней только росла. Теперь она охватила меня целиком. Кого, кроме Клары, я могла в этом винить? Из-за этого я ненавидела ее еще сильнее. Потом мне пришла в голову другая мысль: я ненавижу себя потому, что знаю, что втайне когда-то хотела бы стать такой же, как она.
Я пыталась донести до членов нашей семьи, что думаю по поводу истинной сущности Клары, но, к моему изумлению, не сумела открыть им глаза. Не помню, пробовала ли я хотя бы поговорить об этом с бабушкой – это было бесполезно. Она не верила, что в ее окружении могут оказаться плохие люди. Только какие-то абстрактные, полумифические фигуры, как Сталин или Аттила, могли быть злодеями. Она принадлежала к тем невинным возмутителям спокойствия, которые дарят свою любовь бессчетному количеству людей, надеясь, что каждый из них полюбит их взамен. Именно это абсолютное доверие помогало ей творить не только чудеса, но и бедствия. Однажды днем я решила поговорить о Кларе с родителями. Мы гуляли по молу в моем любимом составе “папа-дочка-мама”, я шла между ними, держа их обоих за руки. Выслушав меня, отец сказал, что я преувеличиваю подлость Клары, хотя ему она тоже не нравится. Он хотел, чтобы я поняла: он – единственный мужчина в семье, и поэтому в пору опасности должен проявить благородство по отношению к женщине и ее ребенку. Долгое время я думала, что отец к Кларе равнодушен, но услышать, что он разделяет мое мнение, было предельно важно.
Потом я спросила у мамы, почему она так терпима к Кларе? Дрожащим голосом она сказала, что, напротив, всегда ей возражала. Например, когда Клара сказала ей, что у меня нет чувства товарищества, мама резко осадила ее: “Может быть, вы ревнуете, потому что Ольга учится лучше, чем Поль?” Мама расстроилась. Я должна понимать, что ни она, ни ее сестры не хотят превратить дом Ардебер в поле битвы. Это было бы не в традициях семьи. Клара вот-вот должна была переехать – она уже договорилась с мадемуазель Шарль, что снимет в ее доме две комнаты с отдельным входом со стороны рю де ла Сикард, маленького переулка, идущего от Портовой улицы к центру деревни.
После этого разговора, который меня успокоил лишь частично – ведь родители не хотели ничего знать о коварстве Клары, – я решила не обсуждать это с тетками. Мамина реакция на мое замечание о том, что она недостаточно тверда по отношению к Кларе, была тревожным сигналом. Единственное, что мне теперь оставалось, – это настороженно наблюдать за Кларой. С ее присутствием в доме я ничего не могла поделать.
Как и говорила мама, Клара довольно скоро переехала к мадемуазель Шарль, но особенно ничего не изменилось: Клара и Поль продолжали есть за нашим столом. Когда пришла зима и мы стали проводить больше времени дома, Клара, греясь у нашей эмалированной печки, получила гораздо больше возможностей донимать нас своими идеями. Я закрывалась наверху, в спальне родителей, но даже оттуда были слышны ее разглагольствования о нашем будущем. Я знала, что она будет говорить: война проиграна, через несколько недель немцы высадятся в Англии и завоюют ее.
Я знала, что какое-то почти мистическое чутье подсказывало моей семье, что Гитлер не может выиграть войну, потому что он слишком аморален. Эта уверенность помогала взрослым держаться, но возражать Кларе они остерегались. Все аргументы, которые Клара повторяла за своими новыми знакомыми из буржуазных кругов Сен-Дени, покоились на сложных и все время меняющихся стратегических соображениях. Когда кто-то осмеливался робко ей возражать, Клара эффектно отбрасывала назад свои прекрасные волосы и безапелляционно заявляла: “Ну конечно, вам этого не понять! Вы так старомодны! Вы оторваны от жизни, как все идеалисты!”
