Русские из России
Жюльен уехал в Германию в куртке, сшитой мадам Лютен из старого армейского одеяла времен Первой мировой войны, оставленного нотариусом на память, а мой отец ходил в кителе, сделанном из поеденного молью клетчатого халата, который нам отдали Лютены. Несмотря на портновские таланты Чернушек – у них был чисто русский врожденный талант к шитью, – выглядели мы как цыганский табор. Это сходство только подчеркивал красный головной платок отца, который он носил на работе круглый год.
Кларе не нравилось, что отец носил этот платок, – она предупреждала, что он может привлечь лишнее внимание со стороны немцев. Они, мол, и так задавали много вопросов, не предвещавших ничего хорошего, про “этого длинного чернявого в красном платке, который работает в поле в одиночку”. Совсем недавно полковник Вольф язвительно поинтересовался, почему этот белый русский эмигрант все время носит красный платок. Однажды утром в начале февраля, когда отец в первый раз должен был отправиться отрабатывать немецкую трудовую повинность, мама в последний момент уговорила его сменить вызывающий платок на старый Володин берет.
На установке для добычи гравия трудились человек десять деревенских под руководством немецкого капрала. Рабочих сторожили вооруженные немецкие солдаты. Примитивный мотор тянул по песку полдюжины ржавых вагонеток, заполненных гравием, их опрокидывали в кузов грузовика. Французские рабочие, стоя у самой кромки воды, грузили лопатами мокрый гравий, а волны, разбивавшиеся у самых ног, обдавали их брызгами.
Дух товарищества, царивший среди деревенских, примирил моего отца с необходимостью там работать. Все в бригаде были настроены антинемецки. Они все время посмеивались себе под нос над намерениями немцев засадить весь пляж “роммелевской спаржей” – заостренными сосновыми кольями, оплетенными колючей проволокой, чтобы помешать высадке союзников на нашем берегу. Колья вырывало каждым приливом, и предприимчивые олеронцы за спиной у немцев собирали их на дрова. Знаменитый “лис пустыни” Роммель
[60], один из разработчиков этого проекта, теперь был одним из двух главнокомандующих Атлантического вала.
Немцы, надзиравшие за французскими рабочими, были немолоды, молчаливы и, как правило, совсем не агрессивны. Они чувствовали, что прямое столкновение неизбежно, и совсем не хотели подливать масла в огонь своим будущим противникам. Для Германии новости были плохими: Муссолини пал, и теперь союзники брали Италию с юга.
По большей части военные, контролировавшие Олерон, были не из Германии, а из других европейских стран. Офицеры были все немцы, но уже не те подтянутые напористые пруссаки, от которых нам доставалось раньше. Это были люди, потерпевшие поражение в Северной Африке или в России, израненные и униженные. Для них Олерон был тихой гаванью, и они хотели, чтобы так продолжалось и дальше. Для контроля за ними на острове иногда появлялись офицеры СС – но их было совсем мало.
Оборонительные сооружения Атлантического вала поражали – казалось, что немцы могут удерживать берега Франции бесконечно. Однако этой весной океан уже в который раз показал себя хозяином здешних мест. Говорили, что название “Олерон” происходит от английской морской команды all run
[61]: услышав этот приказ, моряки должны были как можно быстрее проскочить зону опасных мелей и течений. И в самом деле, в районе нашего острова океан демонстрировал удивительную мощь. Он начинал разрушать укрепления раньше, чем их успевали достроить. На берегу мы иногда находили следы английских судов, потерпевших крушение неподалеку – разные полезные вещи вроде электрических лампочек made in England, пустые алюминиевые банки и даже лимоны, которых мы не видели уже несколько лет. Если бы высадка произошла здесь, ее исход решал бы океан, а не длинные минные поля вдоль всего берега, огромные бетономешалки и сотни тысяч километров колючей проволоки. Так просто Олерон бы не покорился.
Однажды в начале 1944 года, когда отца во второй раз послали на работы по добыче гравия, он стал свидетелем спора француза с немецким солдатом. Они друг друга не понимали и оба были в ярости. Под взглядами других французов немец выхватил револьвер и направил его на крестьянина. Отец, который обычно старался не афишировать свое знание немецкого, предложил себя в переводчики. В это время другие охранники позвали на пляж немецкого сержанта. Тот что-то сказал примирительным тоном – и инцидент был исчерпан.
Сержант оказался австрийцем. Он предложил отцу сигарету, которую тот взял, секунду поколебавшись. Австриец поделился своими чувствами по поводу Олерона: “Такой мирный, такой патриархальный остров! После брянских лесов…” – а потом спросил у отца, кто он такой. Узнав, что он русский, сержант сказал, что испытывает к его соотечественникам глубокое уважение: “Какая храбрость! И как они любят свою страну, такую неуютную и мрачную в сравнении с этим островом или нашими горами в Австрии”. Уходя, он добавил: “Кстати, знаете ли вы, что здесь на острове есть русские, которые служат в вермахте? У меня на батарее недалеко отсюда, в Ла-Морельере есть один такой, совсем юный, ему семнадцать лет. Бедный мальчик совсем потерян! Он мне нравится, я отношусь к нему как к сыну. Я пошлю его к вам, его подбодрит, если он сможет поговорить хоть немного по-русски. Боюсь, иначе он покончит с собой – ему так плохо вдали от родины!”
Через несколько минут с дюны широкими шагами спустился долговязый молодой солдат с сияющими зелеными глазами. Услышать, как этот красивый молодой парень в немецкой форме сказал по-русски с украинским акцентом, что его зовут Миша Дудин
[62], для отца было шоком, и он ничего не ответил. Молодой человек тоже молчал, печально застыв на мокром песке. Отец перестал бросать лопатой гравий и посмотрел на мальчика. Внезапно глаза молодого русского наполнились слезами. “Я все понимаю, – тихо сказал он и рванул рукав своей серо-зеленой гимнастерки. – Поверьте мне, я это ненавижу”.
