Днем к нам потянулись многочисленные друзья и соседи, чтобы попрощаться, предложить свою помощь и принести маленькие подарки. Жена сапожника купила нашу козу за 3000 франков – сумма, о которой мы и не мечтали. Это решило наши финансовые проблемы. Может быть, она хотела нам помочь? Мы не очень хорошо ее знали. Кроликов мы отдали мадам Марке и мадам Брод, нашей соседке напротив. Одного симпатичного серого кролика отослали тому сержанту-австрийцу с Мишиной батареи, который уже давно о нем просил.
Тяжелее всего было расставание с русскими, которые оставались здесь, на Атлантическом валу, в немецкой форме, “которая их как огнем жгла”. Они потеряют связь с Сопротивлением. Их не оставят, русские для них очень полезны, но из-за того, что они не говорят по-французски, общаться с ними будет трудно. Миша и Иван Петрович попрощались с нами накануне отъезда – им удалось поздно вечером ускользнуть с батареи. Мы подарили им на память несколько русских книг и фотографий. Я помню, что Иван Петрович плакал, а Миша кричал из темноты Портовой улицы, когда мы с мамой провожали их до ворот: “Я люблю вас, как свою собственную семью! Нет, я люблю вас больше!” Так закончилась наша дружба с русскими из России. Я больше не встречала таких до своего приезда в Москву в 1960 году.
Рано утром в день отъезда к нам приехал Лева на велосипеде. Он очень спешил и успел только обнять и поцеловать нас и сказать, что Сосинские и бабушка уже уехали и мельница пуста. Еще он добавил, что, по слухам, немцы нашли Рыбова в Боярдвилльском лесу, полумертвого от холода и истощения. Ясно было, что он до сих пор ничего не рассказал об “Арманьяке”, несмотря на то что с ним, по всей вероятности, обращались жестоко. Лева все повторял, обнимая нас: “Вы успеете уехать, пока Рыбов ничего не рассказал немцам. Я сердцем чувствую, вы успеете!”
На следующий день, 15 января, поздним утром на площадь перед мэрией въехал автобус. Мы долго ждали его на холодном ветру, сидя на чемоданах, – будущие беженцы, человек тридцать. Я все думала об эльзасцах, которых немцы куда-то увезли в 1940 году, – что с ними сталось? Саша спокойно играл с маленьким Фуко, у него всегда хорошо получалось общаться с малышами. Вера Калита сидела рядом с мамой, вцепившись в ее руку.
Когда мы все садились в автобус – мадам Гийонне, мадам Дюпе, полковник, Фуко, кузнец Кулон, чета Калита с их многочисленным багажом и тявкающей Бебкой, я вдруг поняла, что ни Буррадов, ни Клары здесь нет. Неужели они решили остаться? Так или иначе, судьба в последнюю минуту избавила нас от Клары. Пока автобус, пыхтя, выбирался из деревни, сердце у меня стучало, как сумасшедшее: “Больше нет Клары, больше нет Клары!”
Мир без немцев
Путь через весь Олерон казался бесконечным – вокруг были только по-зимнему унылые, полысевшие, побуревшие виноградники. Я могла думать только об отце. Неужели его перевели в крепость на острове Ре? Про нее говорили, что это настоящая средневековая темница, подобная замку Иф, где когда-то был заключен граф Монте-Кристо. Когда автобус наконец доехал до Боярдвилльской гавани, я увидела мужчин в гражданской одежде, стоявших у самой воды под охраной немецких солдат. Среди них был человек, сидевший в тачке, будто огромный младенец в детской коляске.
Пароход, пришвартованный у старинной каменной набережной, был гораздо больше гавани. Боярдвилльский порт, построенный великим Вобаном
[71] еще в XVII веке, выглядел впечатляюще и одновременно с этим казался игрушечным. Еще через несколько секунд я поняла, что человек в тачке, энергично машущий в сторону автобуса, – мой отец. Также в толпе я узнала месье Гийонне, который выглядел безукоризненно в своем неизменном черном костюме, месье Дюпе, не потерявшего ни грамма веса, и месье Фуко в парижской кепке, надвинутой на один глаз. Люди на набережной выглядели радостными – даже отец, неловко сидевший в этой странной тачке. Что с ним случилось? Такая нелепая поза – наверняка это просто очередное звено в череде приключений, выпавших на нашу долю в последние недели.
Мы вышли из автобуса, отец нас обнял. Оказывается, он вывихнул лодыжку, поскользнувшись накануне вечером, когда похолодало и лужи вокруг “Счастливого дома” замерзли. Он нес два ведра с супом – суп не разлился, но сам он пострадал.
Потом последовали еще объятия и суета из-за багажа, когда немецкие солдаты начали торопить людей с посадкой на паром. Через несколько минут подъехал еще один автобус, потом другой – беженцы со всего острова. Не только наша семья воссоединилась – все вокруг были радостны и возбуждены. Однако отец сказал, что из “Счастливого дома”, к сожалению, эвакуировали не всех. По меньшей мере тридцать человек отправили в крепость на острове Ре.
Мы быстро погрузились на паром. День был ветреный, море – неспокойное. Андрей Калита и полковник помогли отцу подняться на борт. Саша вел Бебку, которая истошно лаяла и рвалась с поводка, пока они взбирались по узким крутым сходням. Команда французских моряков в беретах и резиновых сапогах, готовясь выйти в море, очень нервничала – говорили, что недалеко отсюда видели британскую подводную лодку. Люди выглядели напуганными.
Мы поднялись на палубу, чтобы в последний раз взглянуть на остров – узкую желтую полоску пляжа с узором из черных водорослей, крошечные бастионы, заросшие тамариском соляные болота, откуда тянуло чем-то едким. Начинался прилив. Мы смотрели на огромное олеронское небо, которое было значительно больше острова. Вдруг, когда сходни уже поднимали, на причал въехала немецкая машина скорой помощи, а за ней – большой черный автомобиль. Один за другим из машины вышли полковник Буррад, его жена, Поль, и, наконец, Жижи и Роберта. Дамы Буррад были одеты в форму французского Красного Креста – белые головные повязки и темно-синие шляпки с вышитым красным крестом. Потом двое немецких солдат медленно вынесли носилки из машины скорой помощи. На них лежала Клара.
Она была до подбородка закутана в одеяло цвета хаки, светлые волосы разметались по подушке. Глаза были закрыты, привычного макияжа не было. Двое немцев очень осторожно подняли ее на борт, Поль и Буррады шли следом. Всех их сразу отвели в капитанскую каюту где-то в середине судна, подальше от чужих глаз. В это время несколько человек разгрузили и подняли по сходням их багаж. Его было гораздо больше, чем Буррады и Риттони могли унести на себе, – три сундука и около двадцати чемоданов. Все они были помечены большим красным крестом. Я поняла, что никогда до конца не верила, что Клара исчезла из нашей жизни. Меня опять охватило смешанное чувство отвращения и зачарованности.
На полпути до Ла-Рошели поднялся ветер и волнение усилилось. Пассажиры обсуждали между собой, что это даже хорошо, так как маловероятно, что подлодка сможет атаковать нас во время шторма. Маленький паром нещадно качало. Вдруг на палубу поднялся Поль, весь зеленый от морской болезни. Он подошел к нам, прислонился к перилам между моими родителями, и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь: “Моя мама не так уж и больна. Скоро она начнет работать в Женеве. Война кончится, и мы опять станем друзьями, как до прихода немцев, правда? Вы мне нравитесь, Вадим, и мне нравится Андрей. Я все думаю, как он там, в Ниоре?” Мама сказала что-то примирительное о том, что надо забыть старые распри. Скоро все дети пойдут в школу и будут жить так, как и положено детям. Мама была права. Я подумала про наших русских друзей, про Мишу Дудина и его смеющиеся зеленые глаза. Скоро Клара станет для нас лишь воспоминанием. Мы будем жить в Плесси, она – в Женеве, и мы больше никогда ее не увидим. А русские из России будут приезжать к нам в гости и надолго.
