После Октябрьской революции девочек вместе с матерью несколько раз держали в тюрьме ВЧК. В. И. Ленин лично требовал узнать от них координаты Виктора Чернова. Однако даже самая маленькая девятилетняя Ариадна не выдала отца, хотя все женщины знали, где он находится. Несмотря на преданность жены, Чернов оставил Ольгу и бежал за границу с ее подругой Идой.
Женщин выпустили из тюрьмы благодаря хлопотам Екатерины Пешковой, у которой они непродолжительное время жили всей семьей; девочки ходили в школу, пока им не удалось при содействии Горького покинуть Россию.
“Мы с Наташей учились хорошо, – вспоминала Ольга о последних месяцах жизни в Советской России, – несмотря на то, что по нескольким предметам были не подготовлены. Ведь мы проходили курс дома, с нашими случайными преподавателями, и во время войны нам не хватало учебников – геометрии, истории древних веков, географии. В конце полугодия в гимназии нас обеих избрали старостами. В Поповской гимназии учились дети московской интеллигенции, в частности, из среды Художественного театра: сыновья Качалова, Москвина и Вахтангова. Однако в нашем классе мальчики составляли довольно инертную массу. Наша классная наставница (Анна Евгеньевна Петрова), преподававшая русскую словесность, старалась их заинтересовать и оживить, но безуспешно. Девочки были ярче. Мы сразу подружились с двумя из них – Еленой Спендиаровой и Эммой Герштейн. Елена Спендиарова стала впоследствии артисткой Камерного театра Таирова. В 1922 году, когда мы уже были за границей, она приезжала в Берлин с театром, а затем в 1925 году в Париж, и мы встречались с нею. Она была прелестной в пьесе, поставленной Таировым, и имела большой успех <…>.
Эмма Герштейн отличалась в классе умом и развитием. Она хорошо знала русскую поэзию и читала Блока наизусть. Часто во время уроков она быстро записывала по памяти какое-нибудь стихотворение и передавала бумажку мне или Наташе, сидевшим за одной партой перед ней. Впоследствии она стала выдающимся знатоком Лермонтова и написала талантливую книгу «Судьба Лермонтова». Она была младшим другом Анны Андреевны Ахматовой, и я встретила Эмму у нее в 1960 году.
Анна Андреевна больше двадцати лет не решалась записать свою поэму «Реквием». Кроме нее самой эту поэму знали наизусть две женщины: Лидия Корнеевна Чуковская и Эмма Герштейн.
Чуковская рассказывала нам, как Анна Ахматова имела обыкновение читать ей и Эмме только что написанные стихи. Они обе запоминали их при первом или втором чтении. Затем А.А. сжигала над пепельницей бумажку со стихотворением.
Я помню, как в 1962 году осенью мой муж и я посетили Ахматову, и она прочла нам «Реквием» целиком; раньше она читала его при нас только в отрывках. Она сказала, что в этот день она впервые решилась записать его на бумаге, и даже дала своей приятельнице напечатать его на машинке. Анна Андреевна тогда позволила Вадиму списать и взять с собой за границу несколько строчек из поэмы с условием никому не показывать”.
В Париже Черновы прожили почти полгода под одной крышей с Мариной Цветаевой. Владимир Сосинский – в то время жених Ариадны Черновой – иронически писал о том, как Цветаева могла иждивенчески относиться к ним, но, как ни странно, это не препятствовало любви Черновых к ней и ее стихам.
“Ольга Елисеевна Колбасина-Чернова не только выхлопотала французскую визу для Эфронов, не только прислала денег на дорогу, она отдала в своей трехкомнатной квартире лучшую, самую вместительную комнату, освободив гостей от квартплаты, которую сама вносила, что не помешало Марине Ивановне на вопрос пришедшего с нею познакомиться князя Святополк-Мирского: «Кто эта очаровательная дама, которая открыла мне входную дверь?» – ответить так: «Ах, не обращайте внимания – это моя квартирная хозяйка…»”
Сосинский приводит еще одно примечательное свидетельство Ариадны Эфрон о совместной жизни, о котором она напомнила ему в одном из своих писем:
“«Помню ваш прелестный весенний хоровод женихов и неваше праздничное навсегда осталось у меня под знаком боттичеллиевского “Рождения Венеры”, висевшего в комнате Лисевны [О. Е. Колбасиной-Черновой. – Н. Г.].
Как удивительно! А ведь и правда боттичелливское, ренесанское было в ваших триединствах – дружб, любвей – грация, рыцарственность, чистота… Боже мой, Боже мой!»
Когда я впервые читал эти чарующие строки Ариадны Сергеевны, горько мне было припоминать, как Марина Ивановна пыталась разрушить этот боттичеллиевский хоровод. Из нас, трех женихов, она выбрала самого красивого, самого талантливого, самого в себе замкнутого – Даниила Георгиевича Резникова. Что только не делала Марина Ивановна, чтобы Даниила оторвать от Натальи Викторовны. Всего не перескажешь. Мы за него боролись втроем и за Наташино счастье. Приведу лишь один отрывок из письма к нему Марины Ивановны из Вандеи: «У нас целая бочка вина, и поила бы Вас – вино молодое, не тяжелее дружбы со мной. Сардинки в сетях, а не в коробках. Позже будет виноград. Чем еще Вас завлечь? Читала бы Вам стихи»”.
Но вопреки попыткам оторвать Даниила Резникова от Натальи Черновой они соединились браком. Так возник союз трех сестер и трех друзей, объединенных родством.
Больше всех сестер Марина Цветаева любила юную Ариадну и, даря ей свое “Ремесло”, украсила его такой дарственной надписью: “Ариадне Черновой, полу-дочери, полу-сестре, – Марина Цветаева”.
Олерон – остров во Франции, где сходятся линии судеб почти всех героев. И даже Виктор Чернов с третьей женой Идой именно с Олерона бежит в Америку перед приходом немцев. Об этих событиях каждый написал по-своему. Большая книга воспоминаний Вадима Андреева “История одного путешествия”, вышедшая в СССР в 1974 году, рассказывает об этой истории немного под другим углом: он многое скрывает, особенно подробности общения с русскими пленными; в его мемуарах все не так красочно и многоцветно описано, как в книге дочери.
Несмотря на насыщенную творческую жизнь, Андреева не покидает желание вернуться на родину. Его сын Александр вспоминал: “Мы всегда жили на чемоданах. Для отца и дяди весь смысл жизни состоял в том, чтобы вернуться. Победа в войне вселяла в них оптимизм (тогда более пяти тысяч русских парижан оформили советское гражданство). И ничто – ни рассказы о лагерях, ни свидетельства очевидцев – не могло их переубедить. Все усилия русской эмиграции по отношению к детям были направлены на то, чтобы они оставались русскими, чтобы не ассимилировались (даже отказывались записывать малышей, родившихся во Франции, гражданами этой страны, хотя они из-за этого теряли возможность получать пособия, стипендию для учебы и вообще какую-то защиту. Что касается нас – наверное, ангел-хранитель вмешался и шепнул отцу объявить своих детей французами). Я тогда верил в существование далекой, почти идеальной страны…”
В конце 1940-х годов Андрееву предоставляется советское гражданство. И все же в СССР, несмотря на неоднократные поездки в страну и успешные публикации, он так и не переехал. “Многих тоска по родине ела поедом, – писал переводчик и писатель Евгений Витковский. – В 1947 году чуть не перебрался в СССР поэт Вадим Андреев, только и переубедило его то, что родной его брат Даниил, его жена и все близкие к ним люди были в одночасье арестованы и надолго посажены. Позже, в середине пятидесятых годов, В. Л. Андреев все-таки приехал в СССР погостить вместе с женой и сыном, – дочь к этому времени вышла замуж и уехала за океан. Сын жить в СССР отказался, жена согласилась последовать за мужем «куда бы он ни поехал», но сказала, что для нее жить в СССР то же самое, как если б ей обе руки отрубили. Пламенный «возвращенец» Вадим Андреев, в кармане которого уже лежал советский паспорт, был растерян, но выход подсказала жена брата Даниила, Алла Александровна: «Уезжай к себе в Женеву, тоскуй по родине, очень затоскуешь, в гости приедешь». Вадим Андреев послушался и уехал, порою благополучно печатался в СССР – как прозаик, но стихи его итоговым сборником вышли лишь в 1976 году в Париже. Совет Аллы Александровны привел к тому, что Вадим Андреев буквально повис «между двух миров», но это же самое спасло его как поэта: в последние два десятилетия жизни он написал многое из лучших своих стихов”.
