– Его укусили! – завопил Фокси, и писцы пришли в ужас. – Жук заразился!
14
Марцеллий Пай
Марцеллий Пай терпеть не мог утро. Не то чтобы на той глубине, где он прятался, можно было с легкостью определить, когда оно, это утро, наступает. Днем и ночью Старый путь под Замком был залит тусклым красным светом. Этот свет излучали шары негаснущего огня, которые теперь Марцеллий считал своим величайшим и определенно наиполезнейшим достижением. Большие стеклянные шары тянулись вдоль Старого пути – Марцеллий сам повесил их там около двух столетий назад, когда решил, что больше не может жить на земле среди смертных. Там слишком шумно, жизнь стремительная и яркая, а его это больше не интересовало. Теперь он сидел мокрый и дрожал возле шара у Большой трубы. Сидел и жалел сам себя.
Он знал, что сейчас утро, потому что прошлой ночью вылезал на очередную прогулку подо рвом. Марцеллий научился дышать один раз в десять минут, но его не особенно волновало, если он дышал и один раз в полчаса. Он наслаждался ощущением невесомости под водой. Хоть на какое-то время уходила ужасная боль в старых хрупких костях. Ему нравилось бродить в мягком иле и подбирать редкие золотые монеты, которые кто-то бросил в ров на счастье.
Вернувшись обратно и протиснувшись через давно забытую комнатушку смотрителя, Марцеллий взял большую свечу, сделал на ней отметки, чтобы обозначить часы, и воткнул булавку в четвертую отметину вместо будильника. Не то чтобы он боялся заснуть (Марцеллий Пай больше не спал), просто мог забыть назначенный час, а ведь он клятвенно пообещал матери не пропустить его. При мысли о матери Марцеллий скривился, как будто съел кусок яблока, оказавшийся гнилым и червивым. Он вздрогнул и сгорбился под тонюсеньким плащом, пытаясь согреться. Поставив свечу в стакан, он сел на холодную каменную скамью под Большой трубой и стал наблюдать за тем, как пляшет огонек. Свеча горела всю ночь, и древние алхимические формулы посещали и покидали разум Марцеллия, как всегда мимолетно и без надобности.
Большая труба возвышалась над ним из самого мрака, словно колонна. Внутри ее свистел студеный ветер и завывал так, как когда-то выли существа в склянках у Марцеллия, желавшие выбраться наружу. Теперь он понимал, что они чувствовали. Свеча постепенно сгорала, и Марцеллий тревожно поглядывал на булавку, а потом поднимал взгляд в черноту трубы. Пламя постепенно приближалось к булавке, и Марцеллий начал нервно постукивать ногой и грызть ногти по старой привычке, от которой скоро отказался. На вкус просто гадость.
Дабы как-то скоротать время и отвлечься от мыслей о том, что ему предстояло сделать, Марцеллий вспомнил о своей прогулке прошлой ночью. Много лет он не выходил на воздух, да и не так уж и страдал от этого. Небо заволокли тучи, было темно, и приятный туман заглушал любые звуки. Марцеллий терпеливо сидел в Змеиной лазейке и ждал, но мать ошиблась. Никто не пришел. Это его не слишком обеспокоило: он очень любил Змеиную лазейку, которая хранила счастливые воспоминания о тех временах, когда он жил там, рядом с домом, где теперь хранились какие-то дурацкие лодки с педалями. Он сидел на своем старом месте у воды и проверял, не исчезли ли его золотые булыжники. Он был рад вновь увидеть золото, хотя оно и покрылось слоем грязи и кое-где поцарапалось – наверное, о те самые лодки. Марцеллий нахмурился. В молодости у него была настоящая лодка. Тогда река была глубока, совсем не то, что сейчас, – ленивый заиленный проток. Воистину течение тогда было быстрое и бурное, но ведь и лодки делали большие, с длинным тяжелым килем, размахом парусов и чудесной резьбой, выкрашенной золотом и серебром.
«Да, – подумал Марцеллий, – вот раньше были лодки так лодки!»
И солнце всегда светило. Всегда. Он не мог вспомнить ни одного дождливого дня.
Он вздохнул и вытянул руки, с отвращением глядя на свои сморщенные пальцы, похожую на пергамент натянутую кожу, прозрачную на каждом бугорке и каждой впадине старых костей; на толстые желтые ногти, стричь которые у него больше не было сил. Он снова поморщился: какой же он мерзкий и противный! Неужели ничто ему уже не поможет? Слабое воспоминание о надежде посетило его, а потом ускользнуло из памяти. Марцеллий и не удивился: последнее время он стал очень забывчивым.
Дзинь! – булавка выпала из горящей свечи и ударилась о стекло. Марцеллий через силу встал на ноги. Пошарив в Большой трубе, он схватился за перекладину и запрыгнул на железную лестницу, которая была привинчена к старому кирпичу внутренней стенки. А потом, точно уродливая обезьяна, последний алхимик начал долгий подъем по Большой трубе.
До верха дымохода пришлось добираться дольше, чем он думал. Прошло больше часа, когда он, слабый и изможденный, влез на широкий выступ. Он сидел там бледный, крепко закрыв глаза и пытаясь отдышаться. Надеялся, что еще не опоздал. Мать рассердится. Через пару минут Марцеллий заставил себя открыть глаза. Лучше бы он этого не делал. При виде дрожащего огонька свечи далеко внизу под дымоходом у него закружилась голова, и его затошнило от мысли, что он так высоко забрался. Марцеллий вздрогнул из-за промозглого ветра и подтянул ноги под плащ. Его старые скрюченные пальцы совершенно заледенели – а может, даже превратились в лед.
И тогда Марцеллий услышал голоса – юные голоса, которые эхом отражались от стен трубы. Скрипя, как ржавая калитка, алхимик кое-как поднялся на ноги и зашаркал туда, где на первый взгляд в стене дымохода находилось темное окно. Приблизившись, он понял, что это не обычное окно. Оно было больше похоже на глубокую лужу самой черной воды, какую только можно вообразить. Марцеллий Пай неуклюже достал большой золотой диск из-под рваной одежды и приложил его к выемке на верхушке зеркала. Потом Марцеллий заглянул в темноту первого зеркала, которое он создал, и сначала удивился. Тогда, словно во сне, последний алхимик поднял левую руку и… нахмурился. Через несколько секунд Марцеллий высунул язык – и прыгнул.
Со скоростью, которая пробудила его старые кости, Марцеллий Пай бросился к зеркалу и сунул в него руки. Пальцы ухватились за пустоту. Алхимик чертыхнулся. Промазал. Промазал! Мальчишка – как там его звать? – ускользнул. Последним рывком старик протолкнул себя в зеркало и, к собственному облегчению, схватил ученика за одежду. Дальше осталось самое простое. Он уцепился за ремень мальчишки (вот где пригодились длинные кривые ногти) – и потащил. Тот начал было сопротивляться, но этого следовало ожидать. Не ожидал алхимик внезапного появления Эсмеральды. Последнее время голова играет с ним злые шутки. Но Марцеллий тащил изо всей силы, потому что для него это было делом жизни и смерти. И вдруг башмаки мальчишки остались в руках у Эсмеральды, а Септимус Хип – вот как его зовут! – провалился в зеркало.
15
Старый путь
Септимус проскочил сквозь стекло, продолжая драться. Он отвесил три удара алхимику и отчаянно пинался, хотя без башмаков толку было мало, но мальчик и тем остался доволен. Он вертелся и извивался, а в какой-то момент даже вырвался из костлявой хватки Марцеллия и бросился обратно в зеркало, но отскочил от него, как от каменной стены.
