Под моими пальцами холодил ладонь камень никогда не топившейся печи, а я другое вспоминала — холод камня в цитадели, разъяренного Ингеборга, что меня тоже не тронул — женщина же, но Тиромир… «Как посмел?! Что удумал? Я за тебя слово королю дал! Я королю слово дал!» И с каждой фразой удар, удар, удар… Я выла, зажимая рот ладонью, а с губ Тиромира капала уже не кровь — сгустки крови. Он падал, он супротив Ингеборда не противник и тогда был, да и сейчас не стал, но все равно поднимался. Каждый раз поднимался, потому что за его спиной была я. И это Ингеборг слова «любовь» не ведал, а Тиромир любил меня… больше жизни любил… Да разлюбил.
Но то Ингеборгу было на руку — теперь то можно было сочетать сына браком с семьей королевской, однако некстати чаща моя вмешалась, сделав Тиромира временно небрачноспособным. Таким вот образом между троном и ним опять я встала. Ненавидел меня Ингеборг. Страшной, лютой ненавистью ненавидел.
— Чай пейте, хороший чай, правильный, — сказала мужчинам. — И спасибо тебе, аспидушка, выручил.
— Весенька, на что пойдет этот ирод, чтобы тебя уничтожить? — спросил Водя.
— На все, — шепотом ответила я. — Он пойдет на все.
И ведьмака я тоже вспомнила — у Ингеборга было два шанса к власти подобраться, первый — сына на принцессе женить, второй — Анариона на трон усадить. А я, стало быть, обоих неправящеспособными сделала…
— А почему же так? — спросил аспид.
Я вернулась за стол, чашку взяла свою, посмотрела на гада страшного да чешуйчатого, и ответствовала:
— Потому как, аспидушка, больше женщин и жизни, маги любят власть. А я Ингеборгу трижды дорогу к трону перешла. Когда Горичи прокляла, а он снять проклятие не сумел, и в немилость впал королевскую. Когда брак сына с принцессой старшей устроил, а Тиромир уже мне предложение сделал. Когда держал на коротком поводке принца-бастарда, да через него собирался страной править, а тут я со своим проклятием, да чаща моя та еще затейница…
Знала бы — остановила. Как есть остановила бы!
Но сделанного не воротишь.
Чай пили молча.
И я, и задумчивый водяной, и аспид, по лицу которого эмоции не прочтешь никак, никоим образом. Но едва поднялся водяной, последовал примеру его и аспид, обронив уходя:
— Поспала бы ты, хозяйка лесная.
Сон это хорошо, это правильно.
— Весь, — водяной на пороге обернулся, — там русалки платье твое свадебное отстирали, кикиморы зашили. Во дворе повесил, сохнет.
— Спасибо тебе сердечное, — поблагодарила с улыбкою.
Сон бы ко мне не пришел, да у лесной ведуньи иные сновидения и я погрузилась в жизнь леса.
Дел много было. Ярину проверила, на Лесю мрачно повзирала, предупредила обеих по поводу Ингеборга, опосля последила за тем, как аспид гонял лешего, который умаялся настолько, что клюку мою взял.
Устает мой лешинька быстро, слишком быстро, и раньше не смотрела на то, а сейчас… прав Агнехран-маг, леший мой слабее иных будет. И коли встанет на пути его иной, чем все закончится? А потом вот о чем подумала — я тоже любой ведунье и в подметки не гожусь, да и ведьмы посильнее будут, но вот она я, а где они? Справимся. Мы с лешим и не с таким справлялись, так что справимся, сумеем.
Заглянула к избушке Саврана. Ульяна жена его с детьми бродила вокруг избушки. Малыш сопел и причмокивал, молоко из подаренной архимагом бутылочки посасывая, а Луняша все тарабарила не умолкая, что вот бы к бабушке сейчас, там земляника поспеть должна, и малина уже налилась на кустах… Споткнулась Ульяна на ровном месте, ничего дочери не ответила, а сын знал. На маму глянул, Луняшу за руку ухватил и повел вперед, рассказывая, что вот батька вернется с ярмарки, и привезет ей земляники, обязательно привезет.
Шагнула я тенью призрачной, да и взрастила полянку земляники. Махонькую, всего шага в три шириной, но удержала соки земные, и расцвела земляника, ягоды выпустила, разнесся запах по лесу.
— Мамка, земляника! — Луняшка первая ощутила.
А я отступила молча. Приятно было на душе, что ребенка порадовала, а вот надолго ли? Рано или поздно узнает девочка, что нет у нее больше ни бабушки, ни дедушки… разве может со стороны Ульяны родственники остались. Хорошо бы, а то в одиночестве тяжело семье расти.
******
И тут ощутила, как по щеке провел кто-то ласково. Глаза открыла, да и улыбнулась — у постели моей, водяной сидел. Да не просто сидел, он с собой запах реки принес, тишину водной глади, спокойствие умиротворенное.
— От важных дел не отвлек? — спросил, едва на постели села.
— Не отвлек, — поправила волосы растрепанные. — Чай, волнуешься?
Водя не сразу ответил. Пальцы его коснулись руки моей, что на покрывале лежала, погладили, успокаивающе, а после, водяной сказал:
— Гиблый яр я могу затопить. Весь. За один день. Да не простой водой — ключевой, от серебряных рудников бьющей.
Только и выдохнула испуганно. Воденька мог, это я знала. Он простым водяным не был. Да только…
— Водь, родной, только ведь я его не погубить, а спасти могу, понимаешь? — прошептала, в голубые глаза заглядывая.
Голубые…
У водяного они как, по большей части зеленые, а как в море смотается да обратно — так вот такие, голубые становятся, как вода морская.
— Весь, — он пальцы мои сжал, — а помнишь, я тебе о чародейке рассказывал?
— Ну, рассказывал, — я руку отняла, обняла колени, угрюмо на водяного глядя.
— Об том, что дорога она мне была, рассказывал?
— Ну так, намекал, — мне этот разговор все меньше нравился.
Водя кивнул, затем ко мне подался, близехонько, как в те прежние времена, когда приставал каждый раз, как шла в заводь мыться, да и сказал тихо очень:
— Она мне дорога была, Веся, а тебя я люблю.
И показалось мне, что вся избушка моя пошатнулась. И я пошатнулась. И земля под ногами. Все пошатнулось, только Водя незыблемый был, сидел на краю постели моей, да смотрел прямо, так что и не отвертишься. А и надо ли?
Я взгляд отвела, сидела молча, на ладони свои побледневшие глядя.
— Я тебе душу открыл, Веся, от чего молчанием отвечаешь?
Что сказать ему?
— Водя, а ты ведь воду чувствуешь? — спросила, глаз не поднимая.
— Чувствую, знаешь ведь, Веся.
Кивнула я, с постели встала, и так как была, в сорочке ночной, лишь иллюзию на себя набросив, взяла Водю за руку, и повела за собой.
На дворе вечерело, Савран с мужиками телегу разгружал, вскинулся было мне что-то сказать, но я головой отрицательно качнула и промолчал купец. А Водя за мной шел, шел как привязанный, словно в поводу вела.
Я и привела.
К могилке привела. Над могилкой креста не было — Кевин не хотел, только цветы цвели весенние, пусть и среди сосен тяжело цвести им, но цвели. Всегда цвели.
