Потом сказала тихо:
— А знаешь, я не хочу, чтобы ты знал. Не хочу, чтобы узнал. Ведь сама знаю, каково это, и не хочу, чтобы тебе было так же больно.
Помолчал аспид, а затем вдруг молвил:
— От того в каждый бой вмешиваешься?
Глянула искоса на аспида и мрачно уведомила:
— Вмешивалась, вмешиваюсь и вмешиваться буду.
Усмехнулся криво и спросил:
— И как тогда воевать прикажешь?
— Без жертв! — я была категорична в этом вопросе.
Снова усмехнулся аспид, да и протянул с намеком:
— Не разбив яйцо, омлета не сделаешь…
— А ничего, еще остаются иные варианты — сварить вкрутую, испечь в золе, съесть сырым. Видишь, аспидушка, было бы желание, вот тока было бы желание — и все получится.
И я поднялась с теплого камня, на Гиблый яр взглянула, аки на территорию подведомственную, и сказала:
— Ну, что у нас далее по плану-то?
Поднялся и Аедан следом, на яр поглядел, опосля на меня, да и спросил:
— Куда лешего сошлем на момент уничтожения ведуний?
Призадумалась я, и пришлось признать:
— А в этом вот на тебя уповаю, аспидушка. Тут дело такое — меня лешинька раскусит запросто, любую ложь ощутит. Так что…
— Понял, разберусь, — решил аспид.
Руку мне подал, видать решив, что уйдем тем же путем что и пришли, да как бы не так.
— Увы, отсюда тропу открыть не получится, — призналась я, и бодро зашагала по скалам вниз, к лесу.
Хорошее это было утро. Яркое, светлое, солнцем пронизанное, светом пропитанное, теплом напоенное. Красота да и только!
Как в мой Заповедный зашли, я тогда уже тропу к избушке своей и открыла, но без клюки тяжело то было, оно ж кому будет легко ногой по земле топать со всей дури, однако клюка оставалась у лешего и клюка лешему была нужнее.
А мне сейчас нужон был черт.
Вот больше всего мне сейчас ну очень нужен был черт. И, главное, имелся такой — что бы леший не говорил, а того несчастного, что с пиру кикиморы к себе уволокли, так и держали в плену эротическом, так что я догадывалась, что черт ради своего спасения пойдет на все.
Так оно и вышло.
Как только у кикимор появилась, черт рванул с болот прямо ко мне с воплями:
— Спаси, избавительница! Чести лишают! Силы мужеской! Гордости человеческой!
— Ой, ну уж не переигрывай, с каких это пор у тебя гордость-то человеческая?
Черт понял, что переборщил, постягивал с себя кувшинки, коими кикиморы все тело его поизукрасили, кикиморы тоже женщины, они завсегда красоту любят, подошел, глянул исподлобья и вопросил басовито:
— Чего надобно?
Надобна мне была сущая мелочь — найти ведьмака в Выборге и сунуть ему поганку в руки. Ту поганку я споро в золотой зачаровала, да и черту передала.
Черт взял, иллюзию монаха макушко-бритого на себя накинул, поправил пояс, и вопросил:
— На словах шось передавать надобно?
— Не-а, — я глянула на болото, там грустные кикиморы сидели, понуро так, печально, я бы даже сказала — одиноко.
И тут черт, в образе монаха-странника, взял да и спросил шепотом:
— А позвернуться-то потом можно будет, а?
И взгляд такой просительный.
Стало ясно, от чего леший его из лесу сразу не выпроводил — черт, похоже, сам уходить не хотел.
— Ты ж кричал «Спаси, избавительница!», — напомнила поганцу.
Мук совести черти не ведали, но шмыгнув носом, который и в иллюзии человеческой был весьма велик и широк, черт нехотя признался:
— Это я так, чтобы любили больше, и для репутации…
М-да. Слов нету, окромя ругательных, но глянув на кикимор, я решила черту подыграть и ответила громко и грозно:
— А как с делом завершишь, сюда и возвернешься для пущего искупления преступления!
Кикиморы пригорюнившиеся на кочках, мгновенно оживились.
— Избави Боже! — верещал черт. — За что жестокость то такая, госпожа ведьма?!
А потом тихохонько:
— Мигом обернусь.
Сказал, окутался дымом с запахом серы, да и исчез с места.
Мы все с кикиморами натужно закашлялись — не, ну никакой совести у адовой братии, это же ужас какой-то.
Опосля я лешего позвала. Верный друг явился тут же, суровый, сосредоточенный, тоже делами болотниц со болотниками обеспокоенный. Так что начал без приветствий.
— Плохо дело, Веся, много ее слишком, нечисти обездоленной. Хорошо, за Гиблый яр взялись вовремя, будет куда разместить, а иначе сдается мне, пал бы и наш лес Заповедный.
Поежилась я невольно от озноба набежавшего. Мне-то как казалось — лес большой, все поместятся, но леший завсегда дело говорит, и если сказал, значит правда.
— С водяным поговори, — продолжил друг верный соратник преданный, — у болотниц много приемных детей, да только сама знаешь, между русалками да болотниками разница есть. И пока дети, то одно дело, а как подрастут, да сила просыпаться начнет…
Договаривать лешинька не стал, оно и не требовалось — я знала, что будет, когда подрастут русалки и русалы. У них магия болотникам полностью противоположная, они чистую воду призывать начнут, чистую да быструю, такая болота со временем погубит.
— Поговорю, — про себя подумала, что хоть список составляй, чего мне там еще надобно, — да только видела я семьи те, и детей приемных болотники как своих любят, так что…
Настала моя очередь не договаривать, потому как все и так ясно.
Леший призадумался, заскрипел, затрещал корой старой, да и молвил:
— Так из семей забирать и не надобно, детям и так досталось — врагу не пожелаешь, пусть водяной им обучение обустроит.
— А ты дело говоришь, лешинька! — обрадовалась я. — Точно. А как обучение пройдут и магией своей управлять научатся, от того болоту вреда не причинят. Ой, хорошо придумал!
Кивнул леший, а на меня глядит взглядом нехорошим, осуждающим. Да так глядит, что сразу понятно — знал он о беседе с аспидом, знал о том, что разговор тот утаить хотела. И опустила я взгляд, виновато опустила.
— Весь, — хриплым скрежещущим голосом сказал леший, — не за то гневаюсь, что ты меня поберечь хотела, ведь обо мне разговор был, это понятно. Я за то гневаюсь, что лес ты покинула, без защиты осталась!
— Прости, лешинька, — молвила тише порыва ветра.
Помолчал леший, да и молвил:
— Ты, Веся, об одном подумай, мы с тобой этот лес из руин подняли. Этот подняли, и Гиблый яр поднимем. Вместе сдюжим. Мы вместе вообще с любой бедой сдюжим, по-своему, не по уму, а по смекалке, да только это если будем вместе. А без тебя, Веся, рухнет все… И я рухну. Помни об этом, особливо когда обо мне сверх меры заботишься.
