Скорее уж мыслил вполне здраво, чем чудил, думает Карен.
— Что-нибудь в особенности его возмущало? — спрашивает она.
— Не знаю, я не слушал, когда он заводил свою шарманку. Но, черт побери, дураком он не был, — неожиданно добавляет Габриель. — Старый просто, так и запомните.
Карен слышит тон, видит взгляд, и ее охватывает уныние. Способен ли этот малый, который на бумаге выглядит первым кандидатом в преступники, на самом деле убить родного деда? Н-да, возможно, но тогда он убил человека, которого любил куда больше, чем готов признаться даже самому себе.
Она решает сменить тему.
— Насколько я понимаю, мама у вас умерла рано?
Габриель издает горький смешок.
— Да, рак печени, вызванный гепатитом С. Но среди причин смерти грязные шприцы котируются не больно высоко. Типа, сам виноват.
— Значит, ваша мать была наркоманкой?
Пожатие плеч — подтверждение и создание дистанции.
— Героин, клиника, рецидив и все прочее. Последние годы она наркотики не принимала, но было уже слишком поздно.
Он умолкает, устремив взгляд в одну точку где-то посреди ковра. Карен молча смотрит на него, чувствуя укол сострадания. Под мускулами и наглостью виден сын матери-наркоманки, внук, ставший разочарованием для деда. Может, здесь кроется мотив? Непредумышленное убийство вгорячах, вызванное безразличием деда?
— А ваш отец?..
— При чем тут он?
— Я просто подумала: кто он?
— Наслушались сплетен и думаете, не Аллан ли это Юнсхед.
Карен ждет, краем глаза отмечает, как Бюле неловко ерзает.
— А что, вполне логично, — говорит Габриель с безрадостным смешком. — Жертва, мол, связана с президентом “ОР”. Но тут вам не повезло, сорри.
Значит, нет, думает Карен.
— Кто же он? Ваш отец?
— Ну, мать говорила, это был то ли барабанщик какой-то из Ньюкасла, то ли чувак, с которым она познакомилась на пароме. Я не знаю. Да и какая разница.
Вскинув брови, Карен быстро смотрит на Бюле, подает сигнал: “Если есть вопрос, задавайте!” Тот, как и ожидалось, качает головой, и Карен молча вздыхает. Турстейн Бюле, конечно, человек дружелюбный и любезный, но тут на его поддержку рассчитывать не приходится. Мне необходимо подкрепление из центра, и поскорее, думает она. Карл Бьёркен, Корнелис Лоотс, Астрид Нильсен, да кто угодно, даже чертов Йоханнисен был бы кстати. Хотя нет… Эвальда Йоханнисена все же не надо.
— Ладно, последний вопрос. Как по-вашему, кто-нибудь мог желать зла вашему деду? Кто-нибудь, кому выгодна его смерть?
— Кроме меня? Нет, никто.
Не удивляется, думает Карен. Неужели считает, что это был несчастный случай? И словно прочитав ее мысли, Габриель добавляет:
— А что вы имеете в виду вообще-то? Я думал, старикан оскользнулся.
* * *
— Завтра надо будет все-таки съездить на винокурню, — говорит Карен, когда десять минут спустя они вновь сидят в автомобиле.
— Вы думаете про Уильяма Трюсте?
— Они родня, и в сочельник он вместе с Фредриком был у его сестры. Уильям и его жена Хелена, по словам Гертруд, заезжали, привезли в подарок цветок. Кроме того, я хочу потолковать с кем-нибудь из коллег Габриеля на винокурне. Что-то с этим парнем не так.
22
Паб “Фонарь” накрыт пуховым одеялом межпраздничного настроения. Карен садится за один из свободных столиков у окна и обводит взглядом многолюдный зал, где расположились отдохнуть человек сорок мужчин разного возраста. Какое облегчение — после выполненных рождественских обязанностей наконец-то побыть без жен, детей, внуков, тещ и тестей, а заодно и без родни, которую теперь (слава богу) целый год не увидишь — если, конечно, не случится свадьбы или похорон (боже упаси); они просто негромко беседуют. Ради заслуженного отдыха пришли нынче в “Фонарь” и несколько женщин. Точнее говоря, две, включая саму Карен. Должно быть, одинокая, думает она, глядя на женщину средних лет, которая сидит в углу и читает книгу в компании полубутылки красного вина. Для детей Рождество — радость, для женщин — труд, а вот страх перед праздником и потребность в передышке — определенно для мужчин.
В памяти всплывает непрошеное воспоминание о Рождестве в грандиозной суррейской вилле семейства Хорнби. Чопорном, традиционном, тягостном. Так непохожем на ее собственные детские Рождества дома, в Лангевике. Так непохожем на то, как она, Джон и Матис сами праздновали уже в сочельник, по скандинавской традиции. Всегда приглашали маму Карен, а та всегда с благодарностью отказывалась:
“Не поеду я в Англию праздновать Рождество, раз имею возможность наконец-то посидеть сложа руки. Но весной приеду с удовольствием”.
Карен изо всех сил старалась не обижаться, что все традиции, какие она сама теперь старалась соблюдать, с маминой стороны явно были данью необходимости и теперь она с радостью их избегала. Ностальгией Элинор Эйкен никогда не страдала, да и религиозностью никогда не отличалась.
* * *
Так что сочельник в Лондоне они всегда отмечали втроем — Карен, Джон и Матис. И с годами у них сложились собственные традиции — долгий поздний завтрак, вечерняя прогулка, сетования Карен на отсутствие снега, сетования Джона на отсутствие солнца и сетования Матиса на то, что вообще надо прогуливаться. На обед — селедка во всех вариантах, на ужин — копченые бараньи ребрышки с красной капустой. Никакого хеймёского — тут Джон был непреклонен, — и Карен втайне была рада запить баранину хорошим красным вином. Вечер с раздачей подарков, а потом большой пазл на кухонном столе (пока Матис украдкой играл под столом в Game Boy), большие кру́жки горячего шоколада, с изрядной порцией рома для нее и Джона, а для Матиса — с зефиром. Первый и второй день Рождества принадлежали семейству Хорнби, но сочельник — только им одним.
Родители Джона были всегда приветливы. И все же оно всегда присутствовало — ощущение, что она здесь не на месте, сознание, что она не та невестка, какой они себе желали. Снисходительные улыбки по поводу ее заметного акцента, который становился тем заметнее, чем больше она нервничала. Вежливые расспросы о доггерландских рождественских традициях, кивки и реплики вроде “удивительно естественно” и “чудесная простота”, когда она рассказывала. Деликатные переглядывания, говорившие, что вообще-то они имели в виду “примитивно” и “по-крестьянски”.
“Это все твои фантазии”, — говорил Джон, и она не возражала, пусть думает, что он прав. Не по доброте душевной, просто знала, что ничего другого он сказать не мог.
Тяжелее всего ей пришлось в первые годы, но со временем любовь свекра и свекрови к Матису сгладила самые острые углы. Отец Джона был не лишен суховатого юмора, который Карен научилась ценить, и как отставной прокурор выказывал искренний интерес к ее учебе на криминолога. В противоположность матери Джона он поддержал ее решение возобновить учебу, когда Матис подрос для детского сада, и Карен подозревала, что он замолвил за нее словечко, когда она подала на грант исследовательский проект, касающийся возможных различий в судебных решениях по изнасилованиям, связанных с экономическим развитием. Они редко соглашались друг с другом, но фактически вели очень интересные споры.
