— Вы что-нибудь выяснили поточнее насчет этого?
— Пока нет. Адвокат в отъезде, но ответил по мейлу и обещал выяснить через своего помощника. Вопрос скорее в том, была ли у Габриеля возможность совершить убийство. По данным конторы порта, утром первого дня Рождества он действительно, как и говорил, следовал девятичасовым паромом из Люсвика в Турсвик.
Поскольку регистрационные номера всех машин теперь фиксируются в списках пароходной компании, хотя бы эту информацию им прислали очень быстро. Вероятно, Бюле, благодаря своим связям, незамедлительно получил ответ обратной почтой.
— Его машина, во всяком случае, находилась на борту, — говорит Карен. — Надо запросить пленки и глянуть, вправду ли за рулем был он. Впрочем, он мог убить деда и все же успеть в Люсвик. По крайней мере, чисто теоретически.
— Оставил детей дома, поехал к деду, убил его, забрал детей и двинул на паром, так, что ли? Или он поехал к свалке, спустился к карьеру и прикончил деда, а дети ждали на заднем сиденье?
Турстейн Бюле настроен не менее скептически, чем она сама, и Карен смотрит вперед, не отвечая. Несколько секунд она размышляет, но решает помолчать о только что увиденном. Бюле явно ничего не заметил, когда Йенс Грот провожал их к выходу.
Она и сама ничего не заметила, когда они входили в здание склада. Но с тех пор солнце успело изменить угол освещения и высветило слабый след на стене возле двери. Черную краску спрея, которую кто-то старался смыть. Она заметила ее, когда обернулась, чтобы на прощание пожать руку Йенсу Гроту. И он, перехватив ее взгляд, сделал неловкую попытку стать так, чтобы заслонить след. Но она успела разглядеть.
Единица и знак процента.
“Odin Predators”. Или “One Percenters”.
Молча чертыхнувшись, Карен поворачивает ключ зажигания.
26
— А я-то как раз думала, когда ты снова появишься. Небось его ищешь?
В одной руке Ингеборг Эйкен держит клетчатый шарф, а другой сжимает ручку двери.
— Ой, как здорово. Наверно, я в тот раз его забыла. Где ты его нашла?
— Думаю, там, куда ты его засунула. Аккуратно запрятанным за сапогами в передней.
Карен молча забирает шарф. Спорить с теткой бессмысленно. Особенно когда та права.
— Кофеем угостишь? — спрашивает она.
Четверть часа спустя на столе стоят кофейник, две чашки и низенькая берестяная корзиночка с остатками рождественского печенья: квадратики с брусникой, мелкая россыпь с шафраном и две круглые слойки.
— Надеюсь, я не помешала, свалилась-то как снег на голову, — говорит Карен. — Может, у тебя нет времени.
— Ну что глупости говорить.
— Они с яблоками? — Карен с вожделением смотрит на слойки. — Не ела таких с…
Она умолкает на полуслове, молча смотрит на тетку, которая откинулась на спинку стула, положив руки на синий хлопчатобумажный фартук, и даже не делает поползновений налить кофе.
— Ну, Карен. Выкладывай, зачем ты, собственно, приехала? И не говори мне про забытый шарф или про яблочные слойки, которых давно не пробовала.
Карен повторяет теткино движение, со вздохом откидывается на спинку стула.
— Ладно. Мне нужна твоя помощь.
Эти слова заставляют Ингеборг вновь подняться. Она молча берет с буфета сахарницу, потом открывает верхний шкафчик, достает бутылку без этикетки. А рюмки не достает, отмечает Карен и отрицательно мотает головой, когда тетка вопросительно приподнимает сахарницу и бутылку.
— Я за рулем, — говорит она. — И при исполнении.
— Пожалуй, это еще никому не мешало, — произносит Ингеборг Эйкен и кладет в свою чашку два куска сахару. Свинчивает крышку с бутылки, наливает поверх сахара изрядную порцию, а потом кофе. Размешивает ложкой, наклоняется, нюхает.
— Точно не будешь? Ну ясно, кофей с водкой у вас на материке нынче не пьют. Вам, надо думать, подавай экспрессу да капучину и всякое такое.
Карен улыбается, но не поправляет теткин выговор и не указывает, что Хеймё едва ли можно назвать материком. Она знает, что Ингеборг знает. Просто тут так заведено.
— Стало быть, помощь моя требуется, говоришь. А в чем эта помощь должна состоять, позволь спросить?
— Расскажи все, что знаешь. Что говорят здесь, в усадьбе, и вообще в округе.
— Сплетни хочешь услышать? Н-да, я так и подумала. Однако мальчики тут совершенно ни при чем. Это я тебе сразу скажу.
Ингеборг сверкает глазами, когда Карен отвечает:
— Если мне понадобится что-нибудь выяснить о собственной родне, я как-нибудь сама справлюсь. Я говорю о семействах Стууб, Трюсте, Хусс и Грот и как их там кличут. Я все имена не упомню и кто с кем в родстве тоже.
Она не станет говорить, что кое-что уже узнала от Турстейна Бюле. Да в общем-то вспоминает его рассказы с трудом.
— Ну, во-первых, можешь ограничиться двумя фамилиями. Хусс из того же рода, что Трюсте и Стуубы. У старика Хусса сыновей не было, только дочери. Одна вышла за скандинава норвежского происхождения, по фамилии Трюсте. Вторая — за Стууба. Он, кажись, был родом с Фриселя. Видать, местным барышням Хусс был не пара. Чудно́, право слово.
— Да, я видела, “Комплекс” по-прежнему стоит, — говорит Карен и дует на кофе.
Ингеборг издает неопределенный звук — не то посмеивается, не то презрительно фыркает.
— Это чудище, должно, переживет гудхеймские камни, если никто его не взорвет. Но в детстве оно, помнится, тебе нравилось. Вот вышла бы за Уильяма — и жила бы там нынче.
От удивления Карен открывает рот, а Ингеборг довольно смеется и берет свою чашку.
— Ты имеешь в виду Уильяма Трюсте?
— А кого же еще? Он ведь теперь домой вернулся. Ты его не помнишь? Шастал тут с мальчиками, устраивал шалости, пока мать ему не запретила. Эйкены для него “неподходящая компания”, ясное дело.
Карен роется в памяти. В восторженном человеке, с которым она встречалась на винокурне, не было ничего знакомого. Да и у него, похоже, память не сработала, иначе бы он держался еще любезнее, думает она.
— Ты, пожалуй, была слишком мала, чтобы запомнить всех мальчишек, которые шастали тут по округе. Вдобавок ты смотрела только на Финна, только на него. Господи, как ты на него смотрела, а что — красавец! Высокий, плечистый, аккурат как мой отец.
При мысли о сыне в улыбке Ингеборг сквозит смесь ностальгии и гордости. Карен деликатно откашливается.
— Уильям, стало быть, обычно играл с мальчиками, да? Какой он был?
— Как все мальчишки в том возрасте. Помнится, большой говорун и очень вежливый. Ручаюсь, застольную молитву он дома не выучил, однако ж за еду непременно благодарил. Вполне мог бы тоже стать достойным человеком, если бы мамаша не увезла их с сестрой в Англию. Недавно я видела его в Люсвике, бледный, худой. Сущий скелет, на вид точь-в-точь англичанин.
